Сборник рассказов: Притчи о любви и смерти

С Ликой мы общаемся украдкой. Краткие встречи в школьном дворе, пока мама не приехала. Переписка записками, которые мы оставляем в щели старой парты в кабинете истории. Это наш тайный почтовый ящик. Каждая такая записка для меня – как глоток свежего воздуха после долгого пребывания под водой.

Сегодня она передала мне кассету. Сама записала. С одной стороны – «The Cure», с другой – «Кино». На самодельной обложке она нарисовала летящую птицу. Я спрятал кассету глубоко в рюкзак, под учебники. Дома я переложу её в потайное место – под отслоившийся линолеум у меня под кроватью. Там же лежат её записки и тот самый томик Бодлера, который она мне дала почитать.

Я живу двойной жизнью. С одной стороны – послушный сын Анастасии, который учится на пятёрки (ей бы только четвёрки не ставили!), ест котлеты, чистит зубы перед сном и никуда не ходит без спросу. С другой стороны – я Марк, который слушает запрещённую музыку, читает декадентские стихи и влюблён в девочку с глазами цвета мха.

Это изматывает. Я постоянно на взводе. Каждое нежное прикосновение матери кажется мне проверкой. Каждый её вопрос – допросом с пристрастием. Я начал вздрагивать от звонка телефона. Она же звонит мне каждую перемену. Просто «узнать, как дела». Я ненавижу этот телефон. Для меня он воплощение её контроля.

Сегодня вечером, пока она смотрела сериал «Богатые тоже плачут» и рыдала над несчастной судьбой Марианны, я украдкой слушал кассету на своём стареньком плеере. Надел наушники, укрылся с головой одеялом и закрыл глаза.

И со мной случилось чудо. Музыка унесла меня. Далеко-далеко. В мир, где нет серых панелек, нет её взгляда, нет этого вечного чувства вины. Я летел вместе с гитарными риффами, подпевал хрипловатому голосу Цоя, чувствуя, как во мне просыпается что-то дикое, свободное.

Я не услышал, как она вошла. Она всегда ходит бесшумно, как кошка. Я открыл глаза и увидел её лицо. Оно было искажено такой болью и таким гневом, что я замер.

Она молча вырвала у меня из ушей наушники. Резко, так, что уши загорелись.

«Что это?» – её голос был тихим и страшным.

«Музыка…» – пробормотал я.

«Какая ещё музыка? Это что, тот сатанинский рок? Ты слушаешь эту гадость?»

Она выключила плеер, вытащила кассету. Мою драгоценную кассету с летящей птицей.

«Откуда это?» – её глаза сверлили меня.

Я молчал. Я не мог выдать Лику.

«Это от той… от этой готши? Да? Я тебя спрашиваю!»

Она не кричала. Она начала ломать кассету. Просто взяла и начала ломать её руками, с силой, о которой я не подозревал. Пластик треснул, плёнка вырвалась наружу и спуталась в её пальцах, как чёрные кишки.

Я смотрел на это и чувствовал, как во мне тоже что-то ломается. Что-то важное.

«Мама, прекрати!» – крикнул я. Впервые в жизни я повысил на неё голос.

Она замерла. Смотрела на меня с огромными глазами, полными слёз. Плёнка свисала с её рук.

«Ты… ты кричишь на меня? Ради этой… этой дряни? Ради той ведьмы?»

Она упала на колени перед моей кроватью и зарыдала.

«Боже мой, во что ты превращаешься? Она тебя уже заколдовала! Моего мальчика больше нет!»

Я лежал и смотрел в потолок. Мне было всё равно. Абсолютно. Я чувствовал пустоту. Она рыдала, обнимала мои ноги, говорила что-то о своей жертве, о своей любви. А я просто смотрел в потолок и думал о том, что плёнка от кассеты похожа на ленту Мебиуса. Бесконечную петлю. Как и наша с ней жизнь.

В итоге кассету она выбросила. А наутро я обнаружил, что она «случайно» залила мой плеер чаем. «Ой, Маркуша, я так нечаянно! Не расстраивайся, мы купим новый. Лучший. С радио. Ты же любишь радио?»

Она уничтожила мой побег. Но она не знала, что у меня осталась птица, нарисованная на клочке бумаги. Я спрятал его в этом дневнике.

Запись от 14 февраля 2002 года

Сегодня День Святого Валентина. Глупый, коммерческий праздник, как все говорят. Но для меня он стал днём, когда всё окончательно рухнуло.

Я договорился встретиться с Ликой. Втайне. Я сказал маме, что у нас дополнительные занятия по математике. Она поверила. Математика – это святое. Это «для будущего».

Мы встретились в самом центре, у старого фонтана, который зимой не работал и был завален снегом. Было холодно, смеркалось. Фонари уже зажглись, отбрасывая жёлтые, тусклые круги на снег.

Лика пришла. В своём чёрном пальто, с алым шарфом. Она была похожа на всплеск крови на чёрно-белом фото. Я подарил ей три розы. Всего три. На все деньги, что мне удалось накопить за эту неделю. Не густо.

Она улыбнулась. И подарила мне свою улыбку. А ещё – маленький чёрный конверт. В нём было её стихотворение. О свободе. О двух птицах в одной клетке, которые пытаются вырваться.

Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Пар от нашего дыхания смешивался в воздухе. И тогда я её поцеловал. Это был мой первый поцелуй. Неуклюжий, нежный, пугающий. Мир на секунду перестал существовать. Не было ни холода, ни страха, ни вечной тоски. Была только она. Её губы, холодные и мягкие одновременно. И её рука в моей руке.

Это длилось всего мгновение. Мы услышали визг тормозов.

Рядом с тротуаром резко остановилась синяя «девятка». Из неё вышла она. Моя мать. Лицо её было белым, как снег. Глаза – двумя угольками.

Она шла к нам медленно, словно во сне. Я отпустил руку Лики. Сердце упало куда-то в ботинки.

«Марк, домой», – сказала она тихо. Её голос был ледяным.

«Мама, я…»

«ДОМОЙ!» – это был уже не её голос. Это был рёв раненого зверя.

Лика смотрела на неё с ужасом и омерзением.

«Извините, мы просто…» – начала она.

Мама повернулась к ней. «Убирайся. Убирайся, ты, шлюха! Ты ведьма! Ты губишь моего сына!»

Люди на улице начали оборачиваться. Лика покраснела, потом побледнела. Она посмотрела на меня. В её взгляде было столько всего: и жалость, и страх, и вопрос. Вопрос: «И это та самая любовь, о которой ты говорил?»

Я ничего не мог сказать. Я стоял, парализованный. Я был тем самым плюшевым мишкой. Безвольным, жалким.

Мама схватила меня за руку так сильно, что кости хрустнули, и потащила к машине. Я не сопротивлялся. Я был пустотой.

Дорогой она не сказала ни слова. Молчание было таким густым, что им можно было подавиться. Она вела машину резко, рывками. Мы чуть не попали в аварию на перекрёстке.

Дома начался ад. Тот самый, который я так боялся.

Она не плакала. Она кричала. Кричала так, что, казалось, стены дрожат.

«Целоваться! На улице! С этой отребной! Я всё видела! Ты обманывал меня! Ты врал мне в лицо! Ради этой… этой проститутки!»

Она хватала всё, что попадалось под руку, и швыряла на пол. Тарелки, чашки, вазу, которую я ей подарил на восьмое марта в третьем классе. Хрусталь разлетелся на тысячи осколков.

«Я для тебя всё! Всё! А ты! Ты предал меня! Ты такой же, как твой отец! Слабый, подлый предатель!»

Она подбежала ко мне и начала трясти меня за плечи. Её слюна брызгала мне в лицо.

«Смотри на меня! Смотри! Я – твоя мать! Я родила тебя! Я ночи не спала, когда ты болел! Я работала на трёх работах, чтобы у тебя было что поесть! А ты! Ты плюёшь на всё это!»

Потом она упала на пол и начала биться в истерике. Она каталась по полу среди осколков, рыдала, выла. Я стоял и смотрел на неё. И не чувствовал ничего. Ни жалости, ни страха, ни вины. Просто… ничего. Я онемел.

Она встала. Подошла ко мне вплотную. Её лицо было разбухшим от слёз.

«Ты её больше не увидишь. Никогда. Слышишь? Я запрещаю. Завтра же я пойду в школу и поговорю с директором. Я её вышвырну из школы. Я её уничтожу».

«Нет, – прошептал я. – Не трогай её».

«Что? Ты защищаешь её? Передо мной?»

Она замахнулась и ударила меня. Сильно. По лицу. Я не почувствовал боли. Только тепло на щеке.

Мы смотрели друг на друга. Она смотрела на свою руку, потом на меня. В её глазах был ужас. Она никогда меня не била. Никогда.

«Маркуша… прости… я не хотела… ты же сам довёл…» – она попыталась прикоснуться к моей щеке.

Я отшатнулся. Это был чистейший, животный рефлекс. Я не позволил ей прикоснуться ко мне.

Её лицо исказилось. «Так… значит, так… Я для тебя теперь чума? Из-за этой шалавы? Ну ладно. Ладно.»

Она повернулась и вышла из комнаты. Я слышал, как она закрылась в своей спальне. Сквозь дверь доносились приглушённые рыдания.

Я остался один среди разбитой посуды и разбитой жизни. Я подошёл к зеркалу в прихожей. На моей щеке красовался красный след от её пальцев. Я тронул его. Не больно. Странно.

Я посмотрел на своё отражение. Измученное лицо, испуганные глаза. Я не узнавал себя. Кто этот жалкий, затравленный парень?

И тогда я понял. Всё. Конец.

Я не могу больше. Я не могу дышать этим воздухом, пропитанным её страхами. Я не могу жить в этой тюрьме, где стены – её объятия, а решётка – её любовь.

Она перешла последнюю черту. Она ударила меня. Но это не главное. Главное – что она уничтожила последнее, что у меня было. Мой побег. Мою любовь. Мою Лику. Завтра она действительно пойдёт в школу. И унизит Лику перед всеми. Я не позволю этому случиться.

Я принял решение.

Запись от 15 февраля 2002 года. 3:17 ночи.

Я пишу это последний раз. При свете уличного фонаря, который пробивается сквозь щель в шторах. Вещи собраны. Рюкзак, который я обычно ношу в школу, набит до отказа. Тёплый свитер, смена белья, этот дневник, ручка, которую я подарил Лике (она отдала её мне назад, в день, когда мама сломала кассету, сказала «на счастье»), и её стихотворение.

Я оставлю эту запись на столе. Пусть прочитает. Пусть знает, почему.

Мама спит за стеной. Я слышу её тяжёлое, прерывистое дыхание. После истерики она выпила свои успокоительные капли и уснула. Я прокрался на кухню и забрал из ящика все деньги, что нашёл. Пять тысяч рублей. Это мои деньги. Деньги, которые она зарабатывала «для меня». Значит, они и мои тоже. Совесть не мучает. Ничего не мучает. Только холодная, стальная решимость.

Я ухожу. Сегодня. Сейчас.

Куда? Не знаю. Сначала на вокзал. Потом – куда глаза глядят. Может, в Москву. Говорят, там можно затеряться. Найти работу. Может, мы с Ликой… Нет. Я не могу втягивать её в это. Она не заслужила жизни в бегах. Я уйду один. Может, когда-нибудь, когда всё устаканится…

Смешно. Ничего не устаканится. Но я не могу остаться.

Я смотрю на эту комнату. На плакаты с музыкантами, которые она ненавидела. На книги, которые она называла «мусором». На мою кровать, на которой я так много плакал. Прощай, моя тюрьма. Прощай, моя пытка.

Я подхожу к окну. Оно заперто. Но я знаю, как его открыть. Я готовился. Неделю назад, когда она была в магазине, я открутил болты на верхней петле замка. Он держится на честном слове.

Я аккуратно, медленно, чтобы не скрипнуло, откидываю шпингалет. Потом давлю на раму. Замок с треском поддаётся. Холодный ночной воздух врывается в комнату. Он пахнет свободой. И страхом.

Я оборачиваюсь. Беру рюкзак. Перекидываю его через плечо. Один последний взгляд на дверь её спальни.

И прощай, мама. Прости меня. Или не прощай. Я так больше не могу. Твоя любовь убивала меня по частям. И если я останусь, от меня ничего не останется.

Я перелезаю через подоконник. Снаружи – карниз. Потом – труба водосточного желоба. Я не раз представлял, как буду спускаться по ней. В своих фантазиях о побеге.

Я спускаюсь. Руки скользят по обледеневшему металлу. Сердце колотится. Вот я иду по снегу. Никто не кричит. Никто не останавливает.

Я иду к воротам. Не оглядываюсь. Я выхожу на улицу. Она пустынна. Только одинокий пёс роется в мусорном баке.

Я иду. Шаги гулко отдаются в ночной тишине. Я иду по направлению к вокзалу. Впереди – тьма. Неизвестность. Страх.

Но за спиной остаётся нечто гораздо более страшное.

Я дышу. Впервые за долгие годы я дышу полной грудью. Воздух обжигает лёгкие, но это сладкая боль. Боль свободы.

Конец. Или начало?

Эпилог. Запись без даты. Октябрь 2012 года.

Я не писал десять лет. Не до того было. Да и нечего было сказать. Дневник этот пролежал на дне моего армейского вещмешка, потом – в чемодане с кое-каким скарбом, который я таскал с собой по съёмным углам. Сегодня, разбирая старые вещи перед очередным переездом, я наткнулся на него. Полистал. Понял, что должен дописать. Поставить точку. Или многоточие.

С того дня побега прошло десять лет. Целая жизнь.

Что было потом? Вокзал. Ночь в зале ожидания, где пахло потом, дешёвым табаком и отчаянием. Я сидел, прижимая рюкзак к груди, и боялся поднять глаза, ожидая, что вот-вот из толпы появится её силуэт, её исступлённое лицо. Но её не было.

На утро я купил билет до Питера. Почему Питер? Не знаю. Просто потому, что это было далеко. Дорогу я помню смутно: мелькающие за окном леса, поля, сонные станции. Чувство было странным – не радость освобождения, а какая-то пустота, как после долгой и тяжёлой болезни. Я был свободен, но не знал, что с этой свободой делать.

Первые месяцы были адом. Я снял угол в ужасной коммуналке на окраине у какого-то вечно пьяного азербайджанца. Днём искал работу, но везде требовали паспорт и прописку, которых у меня не было. Кончились те пять тысяч, что я взял у матери. Я мыл полы в забегаловках, разгружал вагоны, торговал с рук пиратскими дисками. Жил на хлебе, дошираке и воде. Иногда ночью я просыпался от того, что плакал во сне. Мне снилась она. Её руки, её голос: «Маркуша, вернись, я всё прощу».

Я не вернулся.

Самым разумным решением оказалась армия. В 2004-м я, наконец ушёл служить. Не из патриотизма. Армия для меня была спасением. Крышей над головой, едой, строгим распорядком, который выжигал из меня остатки того запуганного мальчика. Там было тяжело, порой унизительно, но это была другая несвобода – понятная, без проникающей в мозг «любви». Я научился держать удар, отвечать за себя, за сослуживцев. Я стал крепче. Черствее.

После армии не вернулся в Питер. Осел в губернском городе поближе, но не к дому. Никогда. Устроился охранником на склад, потом, поднатаскавшись по компьютерам, стал системным администратором в небольшой конторе. Живу один. Снимаю однокомнатную квартиру в панельной девятиэтажке, как две капли воды похожей на ту, из которой сбежал. Ирония.

Иногда у меня бывают женщины. Ничего серьёзного. Я не могу. Что-то во мне сломано навсегда. Я панически боюсь привязанности, тотального контроля, этого взгляда в спину. Я сразу бегу, как только чувствую, что меня начинают «любить» слишком сильно. Я – травмированный зверь, который не даёт себя приручить.

А что же она?

Я звонил. Через два года после побега. Набрал её номер с глубочайшей дрожью в коленках.

«Алло?» – её голос. Тот самый. Но какой-то… пустой.

«Мама, это я. Марк».

Молчание. Долгое. Я слышал её дыхание.

«Я знала, что ты позвонишь. Я каждый день ждала», – сказала она ровно, без эмоций. Никаких истерик, никаких упрёков. Это было страшнее.

Мы говорили минут пять. Она рассказала, что работает там же, в бухгалтерии. Что у неё всё хорошо. Спросила, как я. Я солгал, что работаю, хорошо живу в Питере, что у меня всё прекрасно.

«Главное, что ты жив-здоров, – сказала она. – Я молюсь за тебя».

Больше мы не говорили. Я знаю о её жизни урывками, от того самого дяди Лёни, с которым у меня, как ни странно, завязалась переписка. Я нашёл его «ВКонтакте» пару лет назад. Он завязал, женился на какой-то тихой женщине и завёл аккаунт, чтобы выкладывать фото своих поделок – вырезает из дерева уток и медведей.

Он пишет мне иногда. Так я узнал, что мама сразу после моего побега слегла. Месяц не выходила на работу. Потом встала и… успокоилась. Как будто я умер. Она не искала меня через полицию, не устраивала скандалов. Она просто продолжила жить. Ходит на работу, в магазин, смотрит сериалы. Завела кота. Рыжего, наглого. Называет его… «Маркиз». Я не придумал. Дядя Лёня говорит, это смесь трагикомедии и цирка. Она живёт в той же квартире. Ничего не изменила. Моя комната заперта. Как музей. Или мавзолей.

Она победила. В своём безумии она нашла способ продолжить свою игру. Я сбежал физически, но эмоционально она так и не отпустила меня. Она просто перенесла меня в разряд «вечно отсутствующих», как мой отец, продолжая любить меня на расстоянии, в своём искажённом мире. Её паранойя нашла новый объект – кота, который, я уверен, ненавидит её так же, как и я когда-то.

Лика… С Ликой всё сложно. Я нашёл её в соцсетях года два назад. Она замужем. Живёт в Москве. Дизайнер. Выглядит счастливой. На её стене фото с мужем, с детской коляской. Я смотрел на эти фото и не чувствовал ничего, кроме лёгкой, сладковатой грусти. Как о давно прочитанной книге с красивым, но печальным концом. Я не написал ей. Зачем? Что я скажу? «Извини, что тогда не защитил тебя. Извини, что сбежал один». Она стала для меня символом. Символом того, что могло бы быть, если бы не она. И, наверное, именно поэтому этого не могло быть никогда.

Сегодня я смотрю на этот дневник и не узнаю того мальчика. Его боль кажется мне теперь такой острой и чистой, почти наивной. Взрослая жизнь научила меня, что есть вещи и пострашнее материнской опеки. Но эта боль сформировала меня. Я – беглец. По жизни. Я бегу от всего, что пахнет тотальным контролем, жертвенностью, удушающей близостью.

Иногда, в самые тёмные ночи, мне кажется, что я слышу её голос: «Маркуша, вернись. Котлеты остыли». И мне становится страшно. Не потому, что я хочу вернуться. А потому что я понимаю: часть меня навсегда осталась в той комнате, с забитыми окнами, под её тяжёлым, любящим взглядом.

Я выжил. Но я не знаю, жив ли я.

Я закрою этот дневник и, наверное, больше никогда его не открою. Пора отпускать. Пора идти вперёд. Хотя бы пытаться.

Песнь Луны и Вора

Песнь Луны и Вора: Эхо Вечности

Лунный свет, холодный и безжалостный, лился сквозь разломы в древнем своде, словно жидкое серебро. Он не освещал сокровища – их было не счесть, груды золотых монет, слитков, самоцветов, поблескивающих в полумраке, – а лишь подчеркивал безмолвную, давящую пустоту, царившую здесь тысячу лет. Воздух был густым, неподвижным и пахлым пылью, ладаном и временем, застывшим в камне. Это был запах тюрьмы. Запах гробницы для души.

Ариэль – так ее звали когда-то, в эпоху, что стерлась из памяти мира, – стояла в тени, укрытая ею, как саваном. Ее стройная, высокая фигура сливалась с темнотой, лишь контуры длинного лука из призрачного дерева и колчана со стрелами, оперенными перьями феникса, угадывались в густом мраке. Она не дышала, не двигалась. Ее существование было частью этого места – Сокровищницы Последнего Эльфийского Короля. Страж. Тюремщик. Пленник.

Тысяча лет. Целая эпоха пролетела за стенами этой горной гробницы, а для нее время остановилось в тот миг, когда древнее заклятье сковало ее душу. Она охраняла не богатства. Она охраняла Искру – кроваво-красный рубин «Сердце Тирана», каплю застывшей крови и воли самого могущественного и жестокого из эльфийских владык, Короля-Некроманта Каэлена. Камень, способный исполнить любое, даже самое несбыточное желание, но питавшийся душой того, кто его загадывал, и привязывавший к себе нового раба. Искатели сокровищ думали, что ищут могущество. На самом деле они искали нового хозяина. Ариэль была стражем ворот, не позволявшим этой чуме вырваться в мир. Плата за эту вечную службу была ее свободой, ее именем, ее самой.

Ее уши, заостренные и чуткие, уловили звук, которого не слышали столетия. Не скрип камня, не шелест паутины. Тихий, отточенный шаг. Приглушенное, но ровное дыхание. Кто-то был здесь. Еще один глупец, обреченный на смерть.

Ариэль не шевельнулась. Ее глаза цвета индиго, глубокие, как ночное небо перед грозой, сузились. Еще одна жертва. Еще одна душа, которую ей предстояло отправить в небытие. Она наблюдала, как тень у входа в первый зал отделилась от общей массы и замерла. Фигура в темном, облегающем одеянии из теневой шелковицы, позволявшем сливаться с окружающим миром. Молодой человек. Очень молодой. Его движения были грациозны и точны, как у снежного барса, но в них чувствовалась не дрожь новичка, а сфокусированное напряжение охотника.

Он сделал шаг вперед, и лунный луч, пробивавшийся сквозь высокое окно-бойницу, на мгновение осветил его лицо.

И Ариэль, чье сердце не билось уже много веков, почувствовала призрачный укол чего-то давно забытого.

Он был красив. Не просто приятен взгляду. Он был красив так, как бывают красивы редкие, совершенные явления природы – первый снегопад, падающая звезда, лесное озеро на рассвете. Черты его лица были утонченными, резкими, но лишенными жестокости. Волосы, темные как вороново крыло, падали на лоб мягкими прядями, и одна из них никак не желала оставаться на месте. Глаза, большие и ясные, цвета молодой весенней листвы, озирали зал не с жадностью, а с холодной, аналитической расчетливостью. Но глубоко в их глубине, на самом дне, плясали отблески того, что она не видела здесь никогда – не алчности, а отчаянной, всепоглощающей тоски.

Он не смотрел на золото. Его взгляд скользил по стенам, ища путь дальше, вглубь сокровищницы, к своей цели.

И Ариэль, против своей воли, почувствовала странное сжатие в груди. Что-то давно умершее, похожее на жалость. Она отогнала это чувство, как делала это тысячи раз. Долг был железным. Заклятье – неумолимым.

Ее голос прозвучал из тени, тихий, мелодичный, но полый, как эхо в пустой раковине. Он не шел из одной точки, а рождался из самого воздуха, обволакивая вора со всех сторон.

– Уходи. Пока не поздно.

Юноша вздрогнул, но не отпрянул. Он замер, его рука инстинктивно потянулась к длинному, тонкому кинжалу из обсидиана у пояса. Глаза метались по залу, безуспешно пытаясь найти источник звука.

– Кто здесь? – его собственный голос прозвучал низко и собранно, без тени юношеской неуверенности.

– Твоя смерть, – ответил голос, без эмоций, как констатация факта. – В этом месте ты найдешь только ее. Уйди. Ни одно сокровище не стоит той цены, которую ты заплатишь.

Юноша выпрямился, и в его позе появилась вызов.

– Мне нужно не сокровище. Мне нужен Рубин Желаний.

В тени Ариэль усмехнулась беззвучно. Все они так говорили.

– Многие искали его. Их кости истлели в пыли этих залов. Их души нашли покой. Ты будешь следующим. Уходи.

– Я не могу, – голос юноши окреп, в нем зазвучала сталь, закаленная в горниле решимости. – Мое желание… оно важнее моей жизни.

– Все желания – лишь иллюзия, порожденная слабостью смертных, – отозвалась Ариэль, и в ее собственном голосе прозвучала горечь, которую она не смогла сдержать. – Рубин лежит в Сердцевине. Войдя туда, ты подпишешь себе смертный приговор. Я – Страж. Я не позволю тебе взять его в руки.

Юноша сделал шаг вперед, к арке, ведущей в следующий зал.

– А если я сумею дойти? Если я пройду все ловушки?

– Ты не пройдешь. Но если чудом случится и ты достигнешь Сердцевины… ты встретишь меня. И тогда мои стрелы найдут тебя. Они всегда находят свою цель.

– Я должен попытаться, – прошептал он, и в этом шепоте была такая бездна отчаяния, что Ариэль почувствовала, как древний лед вокруг ее сердца дал первую, почти невидимую трещину.

Он шагнул за арку.

Ариэль последовала за ним, не производя ни звука. Она была тенью его тени, невидимым призраком, плывущим по воздуху. За тысячу лет никто не доходил так далеко. И никто не был так… молод. И так похож на него.

«Не думай об этом, – приказала она себе. – Он всего лишь смертный. Он прах».

Но она не могла остановиться. Его лицо, его глаза будили в ней воспоминания, давно похороненные под слоями вечного одиночества.

Первый зал, Зал Золотого Моря, был относительно безопасен. Ловушки здесь были простыми – нажимные плиты, скрытые под золотым ковром, которые запускали отравленные дротики из щелей в стенах. Юноша двигался с удивительной ловкостью. Он бросал перед собой специальные, покрытые мягким войлоком шарики, чтобы проверить пол, использовал длинный, тонкий щуп из закаленного стекла, чтобы ощупать стены. Он был не просто талантлив. Он был подготовлен так, как не был подготовлен никто до него.

– Ты неплох, для смертного, – сказал ее голос, рождаясь из темноты позади него.

Юноша обернулся, но снова не увидел никого. На его губах промелькнула тень улыбки.

– Меня учили лучшие. Вернее, лучший.

– И все они мертвы. Я помню их. Один, с седыми висками, называл себя Королем Воров. Он продержался дольше всех. До третьего зала.

– Старик Элрик, – кивнул юноша, продолжая движение. – Он был моим учителем. Он рассказывал мне о тебе.

Это было неожиданно. Ариэль замолчала. Никто из тех, кто приходил сюда, не знал о ней ничего, кроме легенд.

– Что он рассказывал? – не удержалась она.

– Что ты – не демон и не призрак. Что ты – эльфийская воительница, плененная заклятьем. Что твое имя забыто, а долг – проклятие.