Сборник рассказов: Притчи о любви и смерти

– Нет! – закричала она с такой силой, что монах, державший ее, на мгновение ослабил хватку.

Этого мгновения хватило.

Агнес рванулась вперед, вырвалась и бросилась к Лилиан, чтобы обнять ее в последний раз. Но один из монахов, брат Малкольм, поднял свое распятие, как оружие, и ударил ее им по голове.

Деревянный крест со звоном ударился о висок Агнес. Она издала короткий, обреченный вздох и безжизненно рухнула на землю у ног Лилиан.

Наступила тишина. Даже шум реки казался приглушенным.

Лилиан смотрела на тело Агнес. На неподвижную фигуру, на темную кровь, сочившуюся из раны на виске. Она не дышала.

Все произошло за секунду. Слишком быстро.

Лилиан медленно подняла голову. Ее глаза встретились с глазами Эмброуза.

И в этот раз в них не было ни усталости, ни безразличия. В них было нечто, от чего кровь застыла в жилах даже у самых фанатичных монахов. В них была бездна. Бездна, в которой не было ни Бога, ни дьявола, ни жизни, ни смерти. Только бесконечная, всепоглощающая пустота, обернутая в форму человеческого гнева.

– Вы… – прошептала она, и ее голос был шелестом сухих листьев на ветру. – Вы забрали не ту жизнь.

Она поднялась с колен. Ее движение было плавным, неестественным, как движение змеи.

Эмброуз отшатнулся. Впервые за все время он почувствовал настоящий, животный страх.

– Держите ее! – закричал он, но его голос сорвался на фальцет.

Монахи ринулись к ней, но они не успели сделать и шага.

Лилиан не стала делать ни одного жеста. Она просто посмотрела на них. На каждого по очереди.

И один за другим они начали падать. Брат Малкольм, ударивший Агнес, рухнул первым, застыв с гримасой ужаса на лице. За ним – Годвин, затем остальные. Они падали без звука, как подкошенные. Их жизни, эти яркие, фанатичные свечи, были угашены одним лишь взглядом.

Эмброуз остался стоять один. Он смотрел на падающих монахов, и его разум отказывался верить в происходящее. Это было не колдовство. Это было… нечто иное. Нечто, что не подчинялось известным ему законам.

Лилиан повернулась к нему. Ее глаза были двумя углями в бледном лице.

– Ты хотел увидеть мою истинную сущность, отец? – сказала она. Ее голос был тихим, но он резал слух, как стекло. – Ты хотел знать, что я такое?

Она сделала шаг к нему.

– Я – конец. Я – тишина после крика. Я – холод, что приходит после огня. Я – ответ на вопрос, который вы боитесь задать.

Еще один шаг.

– Ты верил, что смерть – это наказание. Что это – зло. Но смерть – это просто дверь. И я – ее страж. Я не злая и не добрая. Я – необходимость.

Она остановилась перед ним. Он был парализован, не мог пошевелиться.

– Но сегодня… сегодня ты заставил меня нарушить мой собственный закон. Ты заставил меня взять жизни, которые еще не должны были закончиться. Ты заставил меня почувствовать… гнев. И за это ты заплатишь. Не смертью. Смерть – это слишком легко для тебя.

Она протянула руку и коснулась его лба. Ее прикосновение было обжигающе холодным.

– Ты будешь жить, отец Эмброуз. Ты будешь жить долго. Ты вернешься в свой мир и расскажешь всем, что видел. Но с этого дня… ты больше не увидишь жизни. Ты будешь видеть только меня. В каждом умирающем. В каждой тени. В каждом вздохе. Я стану твоим единственным Богом. И твоя вера, которой ты так дорожил, станет твоей вечной пыткой.

Она отняла руку. Эмброуз почувствовал, как что-то ломается внутри него. Не физически. Душевно. Он упал на колени, рыдая. Но слез не было. Была лишь пустота.

Лилиан отвернулась от него. Она подошла к телу Агнес и опустилась рядом с ним на колени. Она коснулась ее щеки.

– Агнес… – прошептала она.

И тогда случилось нечто, чего никогда не случалось за всю долгую историю ее существования. Из ее бледных глаз потекли слезы. Они были холодными, как лед, и оставляли на ее щеках серебристые дорожки.

Она наклонилась и прижалась щекой к груди Агнес, слушая тишину, что воцарилась внутри нее. Та самая тишина, которую она так любила, теперь была для нее невыносимой.

– Ты сказала, что не оставишь меня, – прошептала она. – Но это я оставила тебя. Прости меня.

Она знала, что может забрать ее жизнь. Сделать ее частью себя, как она делала это бесчисленное количество раз. Но она не могла. Потому что Агнес была не просто жизнью. Она была чем-то большим.

И тогда Лилиан сделала другой выбор. Первый свободный выбор за всю свою бесконечную жизнь.

Она закрыла глаза и сосредоточилась. Не на том, чтобы забрать, а на том, чтобы отдать. Она почувствовала, как ее собственная сущность, та самая сила, что питалась смертью, пошла вспять. Теплая волна энергии, которую она копила тысячелетиями, перетекла из нее в бездыханное тело Агнес.

Это была агония. Хуже любого голода. Она чувствовала, как слабеет, как ее собственная жизнь, та, что была дана ей при рождении, угасает. Но она не останавливалась.

Грудь Агнес дрогнула. Она сделала слабый вдох.

Лилиан улыбнулась. Ее лицо стало почти прозрачным.

– Живи, – прошептала она. – Живи ради меня.

Потом она поднялась на ноги. Ее фигура стала размытой, неясной. Она посмотрела на Эмброуза, все еще рыдающего у ее ног.

– Помни, – сказала она.

И растворилась в воздухе. Как туман, рассеивающийся под утренним солнцем.

Наступила тишина. Лишь шум реки и прерывистое дыхание Агнес.

Эмброуз сидел на земле, качаясь из стороны в сторону и что-то беззвучно шепча. Он был сломлен. Не физически, а духовно. Его вера обратилась в кошмар, и этот кошмар будет преследовать его до конца его дней.

Агнес открыла глаза. Она увидела серое небо над головой, почувствовала холод земли под собой. И странную, щемящую пустоту в сердце, как будто кто-то вырвал из нее самую важную часть.

Она не помнила, что случилось. Последнее, что она видела – это удар распятием. И потом… ничего.

Она села. Увидела тела монахов. Увидела безумно бормочущего Эмброуза.

– Лилиан? – позвала она.

Но ответом была лишь тишина.

Она поняла. Лилиан ушла. Забрала с собой смерть, что должна была стать уделом Агнес, и оставила ей жизнь.

Агнес поднялась на ноги. Она была одна. Снова одна. Но на этот раз ее одиночество было не таким горьким. Оно было наполнено памятью о девочке, которая была Чумой, но научилась любить. И ради этой любви пожертвовала всем, что у нее было.

Она посмотрела на реку, на лес, на небо. Мир был по-прежнему жесток и полон страданий. Чума продолжала свирепствовать. Охота на ведьм не прекратилась.

Но Агнес знала, что теперь она будет жить по-другому. Она будет жить за двоих. За себя и за ту, что ушла, чтобы больше никогда не возвращаться.

Она повернулась и пошла прочь от этого места. Она не знала куда. Но она знала зачем. Чтобы помнить. И чтобы однажды, возможно, найти способ рассказать эту историю. Историю о девочке, которая была смертью, и о женщине, которая научила ее жить.

А далеко-далеко, в самом сердце леса, там, куда не ступала нога человека, снова появилась она. Худая, бледная девочка с глазами цвета зимнего неба. Она снова была одна. Снова была голодна. И снова обречена бродить по свету, забирая жизни, чтобы продлить свою.

Но теперь в ее бесконечном одиночестве был лучик тепла. Память о доброте. И слеза, что она когда-то пролила. Возможно, это и была ее единственная, настоящая жертва. И возможно, именно эта жертва когда-нибудь искупит ее вечный голод.

Дневник Марка: Ядовитая Опека

«Любовь матери – самый опасный из ядов; в малых дозах он целебен, в больших – разрушителен».

Джулиан Барнс

Пролог

«Вот раньше было лучше», – говорил Семён Леонидович. Интересно, правда ли было? Думал пятнадцатилетний Марк.

Семён Леонидович был нашим соседом, вечным пенсионером, чьим главным занятием было сидеть на лавочке у подъезда с батоном хлеба и кормить воробьёв, попутно изрекая мудрости о бренности бытия. Его «раньше» было каким-то размытым, мифическим временем, где трава была зеленее, колбаса – по два-двадцать, а люди – добрее. Я слушал его и пытался представить это «раньше». Оно казалось мне таким же далёким и нереальным, как и моё светлое будущее.

Я был типичным подростком со своими идеалами, стремлениями, проблемами и желаниями. Ну, почти типичным. У меня был старенький компьютер на процессоре Pentium II, который гудел, как пчелиный рой, и загружал Windows 98 целых пять минут. У меня были потертые джинсы с «челночного» рынка и толстовка с Бэтменом, на груди которого почему-то был нарисован знак Супермена. У меня были друзья, с которыми мы слушали «Руки Вверх!» и «Тату» на кассетном плеере, спорили до хрипоты, кто круче – Алиса или Земфира, и тайком покуривали «Петр I» за гаражами.

Всё у меня было так же, как у всех. Всё, кроме матери.

Нет-нет. Мама у меня была. Но это была весьма специфическая женщина. Анастасия, или просто Настюшка, как она сама себя называла в моменты особого душевного подъёма. Она очень любила своего сына. Слишком сильно. Правильнее будет сказать, что она мне не давала дышать.

Этот дневник – моя единственная отдушина. Единственное место, где я могу быть собой. Где я могу высказать всё, что накипело. Где я могу прокричать о своей боли, не боясь, что её «любящие» уши подслушают за дверью. Итак, начнём.

Запись от 12 сентября 2001 года

Сегодня в школе показывали новости по телевизору на колесной стойке. В Америке рухнули башни-близнецы. Все ахали, шептались. Мир сошёл с ума. А у меня в голове крутилась только одна мысль: «Вот и хорошо. Теперь все будут говорить об этом, а не о том, как мама Марка вчера пришла в школу и при всех начала допрашивать учительницу по литературе, почему та поставила мне тройку за сочинение о Григории Печорине. „Мой мальчик – гений! Он не может получать тройки! Вы его губите!“»

Я сидел и смотрел на горящие башни, а сам чувствовал себя таким же горящим небоскрёбом. Изнутри. Тихо. Без взрывов и падающих людей. Просто медленное, неотвратимое обрушение.

После уроков я хотел пойти с Серёгой и Витьком в парк, просто посидеть и поболтать. Но у выхода из школы меня уже ждала её синяя «девятка». Она стояла, прислонившись к машине, с таким видом, будто ждёт кинозвезду, а не своего заморыша-сына. На лице – сладкая, липкая, как мёд, улыбка.

«Маркуша, я за тобой! Дома котлеты и компот. И уроки надо делать. Нельзя откладывать на потом».

Серёга фыркнул: «Ну ты даёшь, Марк, личный шофёр». Витька просто смотрел с жалостью. Он один знал, как всё обстоит на самом деле. Я покраснел, опустил голову и поплёлся к машине.

Дорогой она молчала. Это самое страшное – её молчание. Оно густое, тяжёлое, как одеяло, которым тебя накрывают в жару. Ты знаешь, что сейчас последует разговор. Допрос.

«Марк, а кто эти твои друзья? Тот, рыжий… Он же, кажется, курит? Я чувствую запах. И второй… У него глаза бегающие. Нехороший мальчик».

«Мама, они нормальные».

«Нормальные? Нормальные не носят такие рваные джинсы. Нормальные не слушают эту ужасную музыку. Ты у меня не такой, Марк. Ты особенный. Я в тебя столько вложила».

Вложила. Словно я не человек, а сберкнижка. Или банка, в которую она десятилетиями складывала свои несбывшиеся мечты, свои страхи, свою невыносимую, удушающую любовь.

Дома пахло котлетами и чем-то едким, химическим. Она вечно что-то мыла, чистила, дезинфицировала. «Мир грязный, Маркуша, полон микробов и плохих людей. Мы должны быть в безопасности». Наша квартира была не домом, а бункером. Герметичным. С забитыми наглухо окнами в её мир.

Пока я ел, она сидела напротив и смотрела на меня. Просто смотрела. Её взгляд – это нечто. Он физически ощущается на коже, как прикосновение. Тяжёлое, влажное. Она следит за каждым движением вилки, за каждым жестом. «Жуй тщательнее, Маркуша. Пища должна усваиваться. Ты такой худой, тебе нужно сил».

После ужина – ритуал с уроками. Она садилась рядом со мной в моей комнате и «помогала». То есть, сидела и дышала мне в затылок, периодически вздыхая: «Ой, какая сложная задача! Давай я тебе помогу!» И начинала решать её сама, своим методом, запутанным и нелогичным. Я пытался возражать, но это приводило только к слезам. «Я же только хочу как лучше! Ты меня не ценишь! Я для тебя всё, а ты…»

Я сдался. Я всегда сдаюсь. Просто сидел и смотрел, как её рука с заусенцами и облупившимся лаком выводит в моей тетради корявые цифры. Она отбирала у меня даже это. Даже мысленный побег в мир алгебры или физики.

Сейчас ночь. Я пишу это при свете фонарика, под одеялом. Она может зайти в любой момент «поправить одеяло» или «проверить, не открыто ли окно». Окно, конечно, закрыто на все замки, которые она прикрутила сама, прошлым летом, после того как я «опасно» выглядывал в открытую форточку и «слишком долго» смотрел на улицу.

Иногда мне кажется, что я не мальчик, а её плюшевый мишка. Огромный, живой мишка, которого она таскает за собой, сажает за стол, кормит, одевает и ни на секунду не выпускает из объятий. И от этих объятий хочется выть.

Мир рушится где-то там, в Америке. А мой маленький мир рухнул уже давно. Его обломками я дышу.

Запись от 28 сентября 2001 года

Сегодня был «День здоровья» в школе. По факту – обычная прогулка в лесопарк за школой с бутербродами и мячом. Но для меня это всегда было маленьким приключением. Целых четыре часа относительной свободы.

Я подготовился как к секретной операции. С вечера аккуратно сложил в рюкзак не только бутерброды, которые она мне щедро намазала маслом и уложила в три слоя пищевой плёнки, но и заветные диски с музыкой, которые мне дал Серёга. «ДДТ», «Агата Кристи» и его личное сокровище, первый альбом группы «Линкин Парк».

Утром она, как всегда, проверила содержимое рюкзака. Поковырялась в отделениях, пощупала бутерброды.

«Погода меняется, Маркуша. Ты уверен, что тебе не надеть подштанники?»

«Мам, ну что ты. Там все в джинсах».

«Все, все… А потом все же с воспалением лёгких по больницам лежат. Ладно, но шапку возьми. Ушанку.»

Ушанку. В сентябре. Когда ещё +15. Я взмолился, уговорил на лёгкую вязаную шапку, которую она, к счастью, вчера не успела постирать и она лежала в корзине для грязного белья. Победа, хоть и пахнущая стиральным порошком.

Я был уже в дверях, когда раздался её голос:

«Марк, а деньги ты взял?»

Я обернулся. Она протягивала две монеты по рублю.

«На всякий случай. Чтобы позвонить из автомата, если что.»

Этот ритуал всегда вызывал у меня смех и слёзы одновременно. Два рубля. В 2001 году. На них даже шоколадный батончик не купишь. Это не деньги на непредвиденные расходы. Это аварийный маячок. Прямая линия в мой персональный ад.

В лесу было здорово. Мы с Серёгой и Витьком забрались на старую, полуразрушенную вышку, оставшуюся ещё с советских времён. С неё был виден весь наш спальный район – серое море панелек, утопающее в осенней рыжей листве. Ветер свистел в дырявых железных листах, и мы кричали в пустоту, слушая, как эхо разносит наши голоса.

Серёга, тот ещё трёпло, разболтал всем про диски. Мы слушали их на плеере Витька, передавая один наушник по кругу. Музыка была громкой, резкой, полной какой-то незнакомой мне энергии. Она била в виски, заставляла кровь бежать быстрее. Я закрыл глаза и представил, что бегу вместе с этими звуками. Бегу без оглядки.

Потом мы играли в футбол. Я забил гол. Нелепый, случайный, от рикошета. Но все кричали, хлопали меня по спине. Витька поднял меня на руки. Я смеялся. По-настоящему. Чувствовал себя частью чего-то целого. Не просто «маминым Маркушей», а Марком. Просто Марком.

Идиллия длилась ровно до того момента, как я полез в рюкзак за своим третьим бутербродом и наткнулся на мобильный телефон. Мой, вернее, её старый «Сименс», который она дала мне «на экстренный случай». Он был выключен. Я точно помнил, что не брал его. Она подложила. Пока я надевал ботинки в прихожей, она тихо засунула его в карман рюкзака.

Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Даже здесь, на расстоянии пяти километров от дома, она была со мной. Её незримое присутствие витало в воздухе, как запах её духов, который, мне кажется, намертво въелся в мою кожу и одежду.

Вечером, когда она мыла посуду, я спросил:

«Мама, ты мне в рюкзак телефон положила?»

Она не обернулась. «А то, Маркуша. Мало ли что. Вдруг твой сядет, а ты заблудишься? Или хулиганы какие. Я бы с ума сошла.»

«Но он выключен.»

«Аккумулятор, наверное, сел, – легко солгала она. – Не беда. Главное, что был с тобой.»

Я понял. Это был не инструмент для связи. Это был символ. Напоминание. Талисман, который должен был охранять меня от мира и напоминать, кому я принадлежу. Я сильнее сжал в кармане две монеты. Они впивались мне в ладонь. Я чувствовал герб, их холодный металл. Это был такой же символ. Символ моей несвободы.

Запись от 10 октября 2001 года

Сегодня произошло два события. Одно маленькое и смешное, другое – не очень.

Первое – я познакомился с дядей Лёней. Настоящим образом. Раньше он был для меня просто соседом-алкашом с пятого этажа, вечно пахнущим перегаром и дешёвым одеколоном, который он, видимо, лил на себя, чтобы заглушить запах. Он вечно что-то бормотал, спорил с воображаемыми собеседниками и вечерами пел под гитару жалобные блатные песни.

Сегодня, вынося мусор, я застал его на лестничной клетке. Он чинил замок на своей двери. Руки у него дрожали, и никак не получалось вставить крошечный винтик в скважину. Он ругался шепотом, и от этого было как-то особенно жалко.

Я остановился. «Вам помочь?»

Он посмотрел на меня мутными, воспалёнными глазами. «А? Ты… сын Анастасии?»

Я кивнул. Её имя всегда действовало на людей как-то магически. Одних оно заставляло вытягиваться в струнку, других – ёжиться.

«Говорят, она у тебя… строгая, – хрипло рассмеялся он. – Ну да не в этом суть. Помоги, парень, коли не спешишь. Глаза уже не те.»

Я взял у него из рук отвёртку и винтик. Через минуту замок был собран. Дядя Лёня смотрел на меня с немым удивлением.

«Спасибо, дружище. Золотые руки. Далеко пойдёшь. Если конечно мать не…» – он замолчал.

Меня кольнуло. «А что с мамой?»

«Да так… – он махнул рукой. – Характер. У неё жизнь, видать, не сложилась. Вот она и бьётся за тебя, как орлица за птенца. Только птенцу-то, поди, душно под крылом?»

Я остолбенел. Этот пропойца, этот городской сумасшедший, за пять минут увидел то, что я пытался сформулировать годами. «Душно под крылом».

«Да не смущайся, – хлопнул он меня по плечу. – Я сам когда-то… Ну, да ладно. Мужиком растешь. Это видно. Только смотри – орлицы ревнивы. Шпынять будут, пока не улетишь.»

Он открыл дверь в свою квартир, откуда пахнуло затхлостью, капустой и чём-то ещё неуловимо грустным. «Заходи как-нибудь. Чайку попьём. У меня и гитара есть.»

Я так и не зашёл. Но его слова «орлица ревнива» засели у меня в голове. Точно. Она не просто любит. Она ревнует. Ко всему. К друзьям, к школе, к улице, к моим собственным мыслям.

Второе событие случилось вечером. Я разговаривал по телефону с Витьком. Обсуждали новую игру для PlayStation. Мама в это время мыла пол на кухне. Вдруг она замерла с тряпкой в руках и стала прислушиваться. Я попытался отвернуться, говорить тише.

Через пять минут она вошла в комнату с таким видом, будто тушит пожар.

«Марк, срочно!»

Я, испуганно, прикрыл трубку ладонью. «Что такое?»

«У меня голова раскалывается! Сбегай в аптеку, купи цитрамон! Сейчас же!»

Её лицо было искажено настоящей мукой. Я, конечно, поверил.

«Вить, я тебе перезвоню», – бросил я в трубку и помчался в аптеку.

Когда я вернулся, запыхавшийся, с заветной пачкой, она лежала на диване в гостиной с тряпкой на лбу. Но тряпка была сухой. И по телевизору шёл её любимый сериал, и она смотрела его, ничуть не страдая.

Она взяла таблетки, слабо улыбнулась. «Спасибо, сынок. Ты мой спаситель.»

Я стоял и смотрел на неё. И всё понял. У неё не болела голова. Ей просто не понравилось, что я так долго и увлечённо разговаривал с кем-то, кроме неё. Она создала кризис, чтобы его разрешить. Чтобы снова почувствовать себя нужной, чтобы я бросил всё и помчался её спасать.

Я вернулся в комнату и попытался дозвониться до Витька. Он не взял трубку. Наверное, обиделся. Или просто переключился на что-то другое. А я сидел и смотрел на телефон. И думал о дяде Лёне. Об орлице. И о том, что, возможно, единственный, кто понимает меня в этом подъезде – это старый алкоголик с дрожащими руками. Ирония судьбы. Или закономерность?

Она отняла у меня даже этот простой, дурацкий разговор об играх. Она вклинилась, как всегда, и испортила всё. Я больше не стал перезванивать. Какой смысл? Завтра она найдёт новый повод. Она всегда находит.

Запись от 25 октября 2001 года

Сегодня произошло что-то важное. Что-то, из-за чего эта комната, этот бункер, кажется мне ещё теснее.

В школе появилась новенькая. Лика. Она перевелась из какой-то спецшколы с английским уклоном. И она… она другая. Не такая, как все. У неё короткие, цвета воронова крыла волосы и глаза, которые смотрят прямо в душу. Зелёные, как мох на старых камнях у реки. Она носит чёрные одежды, слушает, кажется, «Агату Кристи», и в её рюкзаке болтается потрёпанный томик Бодлера.

Я увидел её в библиотеке. Она стояла у стеллажа с зарубежной литературой и читала «Над пропастью во ржи». Мою любимую книгу. Тот самый потрёпанный экземпляр, который я всегда брал.

Я подошёл. Не знаю, что на меня нашло. Обычно я стесняюсь девочек. Вернее, я стесняюсь всего, благодаря маме и её вечным наставлениям: «Девочки – это опасно, Марк. Они легкомысленные. Они тебя бросят, растопчут твоё сердце. Лучше сосредоточься на учёбе».

Но с Ликой было по-другому. Мы разговорились. О Сэлинджере, о музыке, о том, как душит этот город с его серыми панельными домами и вечно хмурым небом. Она сказала, что чувствует себя чужой везде. Я понял её. Я понял её так, как никогда никого не понимал.

Мы просидели весь большой перерыв в пустом классе физики, просто разговаривая. Она смеялась над моими шутками. Её смех был похож на звон колокольчика. Лёгкий, невесомый. Он разбивал тяжёлую, липкую тишину моего мира.

Я подарил ей свою ручку. Глупо, да? Простая шариковая ручка, но она мне нравилась. Она писала мягко, без царапин. Лика улыбнулась и сказала: «Спасибо. Я буду писать ей стихи».

У меня перехватило дыхание. Стихи. Мне подарили слово «стихи».

Всё это счастье длилось ровно до того момента, как прозвенел звонок и я вышел из школы. Её машина была уже на месте. Но сегодня я её почти не заметил. Я летел.

Конечно, она всё увидела. Она видит всё.

«Марк, ты почему такой возбуждённый? Что случилось?»

«Ничего, мам. Просто хороший день».

«Хороший? С кем ты разговаривал? Я видела, как ты выходил из школы с какой-то девочкой. С нехорошей девочкой. Вся в чёрном, как смерть».

У меня ёкнуло сердце. «Это Лика. Она новенькая. Мы просто разговаривали».

«Просто разговаривали? У неё глаза колдуньи, Марк. Я чувствую. Она тебя сглазит. Она тебя погубит».

Дорогой домой она молчала. Но это было то самое грозовое молчание. Дома грянул гром.

Она не кричала. Она плакала. Это всегда начинается с плача. Она села на кухне на стул, положила голову на стол и зарыдала.

«Маркуша, мой мальчик… Ты ещё так мал. Ты не понимаешь. Эти девочки… они тебя используют. Они увидят, какой ты хороший, умный, и завлекут в свои сети. А потом бросят. И ты вернёшься ко мне с разбитым сердцем. А я не переживу, если тебе будет больно. Я не переживу!»

Я стоял над ней, чувствуя себя самым большим подлецом на свете. Она же любит. Она же волнуется. Она же мать. Разве может материнская любовь быть неправильной?

«Я не позволю, чтобы кто-то причинил тебе зло, Марк. Никто. Ты моё единственное сокровище. Вся моя жизнь – это ты. После того, как твой отец… ушёл…» Она не договорила, её плечи снова затряслись.

Отец. Призрак моего отца. Он ушёл от нас, когда мне было пять. Мама всегда говорила, что он был слабым, не выдержал ответственности, бросил нас. Но иногда мне кажется, что он просто сбежал. От неё. Как от чумы.

В итоге я просидел весь вечер рядом с ней, держал её за руку и слушал, как она рассказывает о том, как трудно ей было одной растить меня, как она боялась за меня каждую секунду. Я чувствовал, как моё недолгое счастье и лёгкий, как пух, смех Лики, растворяются в этом удушающем смоге её страданий.

Она заставила меня пообещать, что я больше не буду подходить к этой «готше». Я промолчал. Молчание – это не согласие. Это отсрочка приговора.

Лика… Я написал её имя на последней странице тетради по алгебре. Очень мелко, чтобы никто не увидел. Оно похоже на птицу в клетке. Как и я.

Запись от 5 декабря 2001 года

Зима. За окном – привычная грязно-белая каша. Снег в нашем городе никогда не бывает чистым. Он сразу же становится серым, унылым, как и всё вокруг.