– В общем, так. Я несовершеннолетний и не могу полететь, если ты мне не разрешишь. Мне кажется, тебе стоило бы так и сделать, но если нет – учебу я не брошу. В любом случае ты должен лететь – сам знаешь почему. Прошу тебя: подумай еще раз и возьми меня с собой. Но и вести себя словно капризный младенец я тоже не стану.

Отец в замешательстве посмотрел на меня:

– Вполне достойная речь, сынок. Имеешь в виду, что готов отпустить меня, а сам остаться здесь, продолжать учебу и не устраивать по этому поводу истерик?

– Ну, не то чтобы готов… но буду вынужден смириться.

– Спасибо. – Отец пошарил в кармане и достал фотографию. – Можешь взглянуть.

– Что это?

– Фотокопия твоего заявления на эмиграцию. Я подал его два дня назад.

2. Зеленоглазое чудовище

В последующие несколько дней мои дела в школе шли не лучшим образом.

Отец предупредил, чтобы я не особо настраивался, – наши заявления пока не одобрили.

– Знаешь, Билл, заявок поступило вдесятеро больше, чем реально может полететь.

– Но большинство хотят на Венеру или Марс. Ганимед слишком далеко, и это отпугивает неженок.

– Я не имел в виду заявки на все колонии, а только на Ганимед, конкретно на первый рейс «Мэйфлауэра».

– Даже при всем при этом тебе меня не напугать. Всегда было так, что достойным оказывался лишь один из десяти.

Отец со мной согласился, сказав, что впервые в истории были приложены некоторые усилия, чтобы отобрать для колонизации лучших, вместо того чтобы использовать колонии в качестве свалки для неудачников и криминальных элементов.

– Но, Билл, с чего ты решил, что мы с тобой обязательно подойдем? – добавил он. – Ни ты, ни я не супермены.

Слова его потрясли меня до глубины души. Мысль, что мы можем оказаться не вполне достойными, даже не приходила мне в голову.

– Джордж, они просто не могут нам отказать!

– Вполне могут.

– Но как? Там нужны инженеры, а ты крутой спец. Я, конечно, не гений, но делаю успехи в школе. Мы оба здоровы, у нас нет никаких вредных мутаций – мы не дальтоники, не больны гемофилией и все такое прочее.

– Никаких вредных мутаций, о которых мы знаем, – поправил отец. – Однако соглашусь с тем, что мы, похоже, удачно выбрали себе прародителей. Собственно, ни о чем столь очевидном я даже не думал.

– Тогда что? Что может нам помешать?

Отец повозился с трубкой, как всегда бывало, когда ему не хотелось отвечать сразу.

– Билл, когда я выбираю для работы стальной сплав, мало сказать: «Что ж, неплохой блестящий кусок металла – вот его и возьмем». Нет, мне приходится принимать в расчет длинный список испытаний, которые расскажут мне все про этот сплав, на что он годен и чего я могу от него ожидать в конкретных обстоятельствах, в которых собираюсь его использовать. Если бы тебе пришлось отбирать людей для тяжелой работы в колониях, кого бы ты искал?

– Ну… не знаю.

– Вот и я не знаю. Я не социальный психометрист. Но говорить, будто им нужны здоровые люди с приличным образованием, примерно то же самое, что говорить, будто мне нужна для работы сталь, а не древесина. Важен как минимум сорт стали. А может, нужна вообще не сталь, а титановый сплав. Так что не особо надейся.

– Но… слушай, а мы-то что можем сделать?

– Ничего. Если нас не выберут, можешь убеждать себя, что ты чертовски качественный сорт стали и не твоя вина, что им нужен был магний.

Все это, конечно, было очень хорошо, но меня нисколько не радовало. В школе я, однако, не показывал виду. Я уже рассказал всем, что мы подали заявление на Ганимед, и, если бы нам отказали, я попал бы в довольно дурацкое положение.

Мой лучший друг Дак Миллер не находил себе места от волнения и тоже был полон решимости лететь.

– Но как? – спросил я. – Твои родители собираются туда?

– Я об этом уже подумал, – ответил Дак. – Все, что мне нужно, – кто-то из взрослых в качестве спонсора, опекуна. Если сумеешь уболтать своего старика за меня вписаться – все на мази.

– Но что скажет твой отец?

– Ему все равно. Он постоянно твердит, что, когда ему было столько же, сколько мне сейчас, он уже зарабатывал себе на жизнь. Мол, мальчик не должен ни от кого зависеть. Ну так как? Поговоришь сегодня вечером со своим стариком?

Я заверил его в этом, что и сделал.

Отец немного помолчал, затем спросил:

– Ты в самом деле хочешь, чтобы Дак полетел с тобой?

– Конечно. Он мой лучший друг.

– Что скажет по этому поводу его отец?

– Дак пока не спрашивал, – ответил я, а затем объяснил, как к подобному отнесся бы мистер Миллер.

– Вот как? – заметил отец. – Тогда давай подождем и посмотрим, что скажет мистер Миллер.

– Ладно… слушай, Джордж, то есть ты имеешь в виду, что впишешься за Дака, если его отец согласится?

– Я имею в виду то, что сказал, Билл. Подождем. Проблема может решиться сама собой.

– Ну, может, мистер и миссис Миллер тоже решат подать заявления, после того как Дак их слегка подстегнет?

Отец слегка изогнул бровь:

– У мистера Миллера, скажем так, здесь множество деловых интересов. Думаю, легче приподнять плотину Гувера, чем убедить его от них отказаться.

– Но ты же отказываешься от своего бизнеса?

– Это не бизнес, а моя профессиональная практика. Но я не отказываюсь от своей профессии – я беру ее с собой.

На следующий день, встретившись в школе с Даком, я спросил, что сказал его отец.

– Забудь, – ответил он. – Вопрос закрыт.

– То есть?

– Мой старик утверждает, что только у последнего идиота может возникнуть мысль отправиться на Ганимед. Мол, Земля – единственная планета в системе, пригодная для жизни, и если бы некая компания мечтателей не запудрила мозги правительству, мы давно бы перестали спускать деньги в унитаз, пытаясь превратить в зеленые пастбища несколько голых каменных глыб в небе. Он говорит, будто все это предприятие обречено.

– Вчера ты так не считал.

– Это было до того, как я узнал, что и как. Оказывается, мой старик намерен сделать меня своим партнером. Как только я окончу колледж, он собирается начать вводить меня в курс всех дел. Раньше он об этом не говорил, потому что хотел, чтобы я научился быть самостоятельным и инициативным, но решил, что пора мне об этом узнать. Что скажешь?

– Что ж, пожалуй, не так уж и плохо. Но что там насчет того, что «предприятие обречено»?

– «Не так уж и плохо» – скажешь тоже! В общем, мой старик говорит, что содержать постоянную колонию на Ганимеде нет никакой возможности. Это очень опасное место, и жизнь там приходится поддерживать искусственно – его точные слова. Когда-нибудь техника откажет, и вся колония погибнет до последнего человека. И тогда мы наконец перестанем поступать вопреки природе.

Больше мы не разговаривали – пора было идти в класс.

Вечером я рассказал обо всем отцу.

– Что думаешь, Джордж?

– Ну… что-то в этом есть…

– Гм?!

– Не спеши. Если бы на Ганимеде все сразу пошло не так и у нас не было бы средств это исправить, он вернулся бы к тому состоянию, в котором мы его обнаружили. Но это не весь ответ. У людей есть странное свойство считать «естественным» все, к чему они привыкли. Но никакой «естественной» природной среды, с тех пор как люди слезли с деревьев, давно не осталось. Билл, каково население Калифорнии?

– Пятьдесят пять – шестьдесят миллионов.

– Известно ли тебе, что первые четыре здешние колонии вымерли от голода? Истинная правда! Каким же образом здесь могут жить пятьдесят с лишним миллионов и не голодать? Не считая, естественно, урезания пайков? – Он сам ответил на собственный вопрос. – У нас четыре атомные станции на побережье только для того, чтобы превращать морскую воду в пресную. Мы используем каждую каплю из реки Колорадо и каждый фут снежного покрова, выпадающего в горах Сьерра-Невада. И мы применяем миллион других технических устройств. Если эта техника откажет – допустим, по-настоящему крупное землетрясение выведет из строя все четыре атомные станции, – страна вновь превратится в пустыню. Сомневаюсь, что нам удалось бы эвакуировать столько людей до того, как большинство из них умерло бы от жажды. Но вряд ли мистер Миллер не спит ночами, тревожась по этому поводу. Для него Южная Калифорния – вполне «естественная» среда. Все относительно, Билл. Когда у человека есть в распоряжении масса и энергия и хватает сообразительности понять, как с ними обращаться, он может создать любую среду, какая ему нужна.

После этого я почти не видел Дака. Примерно тогда же мы получили предварительные извещения о необходимости пройти тесты на пригодность к жизни в колонии на Ганимеде, и свободного времени у нас оставалось мало. К тому же Дак, похоже, изменился, а может, изменился я сам. Все мои мысли были заняты предстоящим путешествием, а ему не хотелось говорить на эту тему. Или, может быть, он просто боялся сболтнуть что-нибудь такое, что мне бы не понравилось.

Отец не позволял мне бросать школу, пока оставалось неясным, подходим мы или нет, но из-за тестов мне все равно пришлось немало пропустить. Естественно, сначала была обычная медкомиссия с некоторыми дополнениями. Например, тест на перегрузку – я смог выдержать восьмикратную, прежде чем потерял сознание. Или тест на переносимость низкого давления и кровоточивость – не годились те, у кого шла кровь из носа или были расширены вены. И многое другое.

Но все эти тесты мы прошли. Затем последовали психологические проверки, которые оказались намного хуже, поскольку невозможно было понять, чего от тебя ждут, а зачастую ты вообще даже не знал, что тебя тестируют. Началось с гипноанализа, ставившего испытуемого в неравное положение, – кто знает, какую чушь ты нес, погруженный в сон?

Как-то раз мне пришлось долго дожидаться, когда придет психиатр, чтобы со мной побеседовать. В кабинете сидели двое клерков; когда я вошел, один из них достал из папки мою медико-психологическую карту и положил на стол.

– Ладно, коротышка, – сказал второй, рыжеволосый парень с приклеенной улыбкой. – Садись на скамейку и жди.

Какое-то время спустя рыжий взял мою папку и начал ее читать. В конце концов он фыркнул и повернулся к первому клерку:

– Эй, Нед, ты только глянь!

Тот прочитал указанное место, и, похоже, ему это тоже показалось забавным. Я заметил, что они наблюдают за мной, и сделал вид, что не обращаю на них никакого внимания.

Первый клерк вернулся за свой стол, но рыжий подошел к нему, держа в руках мою папку, и начал читать вслух столь тихо, что большинства слов я не смог разобрать. Услышанное, однако, заставило меня поежиться.

Закончив, рыжий посмотрел прямо на меня и рассмеялся.

– Что смешного? – встав, спросил я.

– Не твое дело, коротышка, – ответил он. – Сядь.

Я подошел к ним:

– Покажите.

Первый клерк сунул папку в ящик стола.

– Нед, маменькиному сыночку хочется глянуть, – сказал рыжий. – Почему бы ему не дать?

– Вряд ли ему понравится, – заметил первый.

– Да, пожалуй, – снова рассмеялся рыжий. – Кто бы мог подумать, что ему захочется стать отважным колонистом!

Первый взглянул на меня, покусывая ноготь на большом пальце:

– Вряд ли это так уж смешно. Может, сгодится на кухне.

Рыжий, похоже, зашелся в конвульсиях.

– Спорю, он будет симпатично смотреться в фартуке.

Год назад я бы его стукнул, хотя он превосходил меня весом и ростом. При словах про «маменькиного сыночка» я позабыл обо всем своем желании отправиться на Ганимед. Мне хотелось только одного: стереть дурацкую ухмылку с его физиономии.

Но я сдержался. Не знаю почему – может, оттого, что сам командовал толпой непослушных сорванцов, патрулем Юкки. Как говорит мистер Кински, тот, кто не в состоянии навести порядок, не прибегая к помощи кулаков, никогда не станет командиром патруля под его началом.

Так или иначе, я просто обошел вокруг стола и попытался открыть ящик. Он оказался заперт. Я посмотрел на клерков; оба улыбались, но я – нет.

– Мне был назначен прием на тринадцать часов, – сказал я. – Поскольку доктор не явился, передайте ему, что я договорюсь с ним по телефону о другом времени.

Повернувшись, я вышел.

Придя домой, рассказал обо всем Джорджу. Он лишь выразил надежду, что я не ухудшил своих шансов.

С врачом я так и не встретился. Оказалось, что это были вовсе не клерки, а психометристы и на меня постоянно были направлены камера и микрофон.

Наконец мы с Джорджем получили извещения, где говорилось, что нас признали годными и включили в список пассажиров «Мэйфлауэра» – «при условии выполнения всех требований».

В тот вечер продовольственные баллы нисколько меня не волновали. Я устроил для нас обоих настоящий пир.

Упомянутые требования перечислялись в присланной брошюре. «Рассчитаться со всеми долгами» – это меня не волновало, поскольку никаких долгов, кроме половины кредита, которые я был должен Слэтсу Кейферу, у меня не имелось. «Прислать письменное обязательство явиться» – об этом должен был позаботиться Джордж. «Завершить любые действия перед судами высшей инстанции» – я никогда не бывал в суде, не считая скаутского Суда чести. Там упоминалось еще несколько пунктов, но с ними все мог решить Джордж.

Однако мне попался текст мелким шрифтом, который меня встревожил.

– Джордж, – сказал я, – тут говорится, что эмиграция ограничивается семьями с детьми.

Отец поднял взгляд:

– Разве мы не такая семья? Если ты, конечно, не против считаться ребенком.

– Ну… да, пожалуй. Я думал, имеются в виду супружеские пары с детьми.

– Не забивай голову.

Я промолчал, хотя и не был уверен, что отец точно знает, что говорит.

Немало времени ушло на прививки, анализы на группу крови и вакцинацию, так что в школу я почти не ходил. Когда меня не кололи или не брали у меня кровь, меня тошнило от последних проделанных надо мной процедур. Наконец нам пришлось вытатуировать на себе все наши медицинские данные: идентификационный номер, резус-фактор, группу крови, время сворачиваемости, перенесенные болезни, естественный иммунитет и прививки. Девочки и женщины обычно делали татуировки прозрачными чернилами, видимыми только в инфракрасном свете, или наносили их на подошвы стоп.

Меня спросили, где я желаю татуировку – на подошвах? Я ответил, что не хочу стать хромым калекой, – у меня еще было немало дел. В конце концов мы пришли к компромиссу, сделав татуировку на седалище, и мне несколько дней пришлось есть стоя. Место выглядело вполне подходящим, – по крайней мере, мало кто мог его обнаружить. Но чтобы увидеть его самому, приходилось пользоваться зеркалом.

Время поджимало – мы должны были прибыть в космопорт Мохаве двадцать шестого июня, всего через две недели. Пора было выбрать, что взять с собой. Каждому позволялось пятьдесят семь и шесть десятых фунта, о чем объявили лишь после того, как взвесили каждого из нас.

В брошюре говорилось: «Завершите все свои земные дела, словно собираетесь умереть». Легко сказать. Но когда умираешь, с собой ничего не возьмешь, а тут такая возможность – пятьдесят семь с небольшим фунтов.

Вот только вопрос: пятьдесят семь фунтов чего?

Своих шелковичных червей я отдал в школьный кабинет биологии, как и змей. Дак хотел забрать мой аквариум, но я ему не позволил – он дважды заводил рыбок, и оба раза они умирали. Я поделил их между двумя товарищами по отряду, у которых уже были рыбки. Птиц я отдал миссис Фишбайн с нашего этажа. Кота или собаки у меня не было; как говорит Джордж, девяностый этаж не слишком подходящее место для младших сограждан – так он их называет.

Я занимался уборкой, когда вошел Джордж.

– Что ж, – заметил он, – впервые могу зайти в твою комнату без противогаза.

Я пропустил его слова мимо ушей – Джордж всегда так говорит.

– Все еще не знаю, как поступить. – Я показал на груду на моей кровати.

– Сделал со всего микрофильмы?

– Да, со всего, кроме этой фотографии.

Это было кабинетное стереофото Энн, весившее около фунта и девяти унций.

– Возьми ее, конечно. Такова жизнь, Билл, – придется путешествовать налегке. Мы первопроходцы.

– Не знаю, что выбросить.

Похоже, вид у меня был мрачный, поскольку отец сказал:

– Хватит себя жалеть. Мне, к примеру, пришлось отказаться от нее – и, поверь, это весьма тяжко. – Он показал свою трубку.

– Почему? – спросил я. – Трубка не так уж много весит.

– Потому что на Ганимеде не выращивают табак и не импортируют его.

– Ох… Слушай, Джордж, все бы ничего, если бы не мой аккордеон. Не знаю, что и делать.

– Гм… Тебе не приходило в голову включить его в список предметов культурного назначения?

– То есть?

– Прочитай мелкий шрифт. Одобренные предметы культурного назначения не включаются в персональный лимит багажа. За их доставку платит колония.

У меня никогда не возникало мысли, что я могу оказаться владельцем чего-то подобного.

– Никто мне не разрешит, Джордж!

– Попытка не пытка. Зачем сразу сдаваться?

Два дня спустя я предстал перед комиссией по науке и культуре, пытаясь доказать свою ценность. Я сыграл «Индейку в соломе», «Опус 81» Неру и вступление к «Заре XXII века» Моргенштерна в аранжировке для гармоники, а затем выдал на бис «Зеленые холмы Земли».

Меня спросили, люблю ли я играть для других, после чего вежливо проинформировали, что о решении комиссии сообщат позже. Примерно через неделю я получил письмо, в котором мне велели передать аккордеон в службу доставки аэродрома Хэйворд. Меня признали «культурной ценностью»!

За четыре дня до старта отец вернулся домой рано – он закрывал свою контору – и спросил меня, не найдется ли у нас чего-нибудь особенного на обед, поскольку мы ждем гостей. Я ответил, что, скорее всего, да – судя по моим записям, у нас еще оставались пайки, которые нам все равно пришлось бы вернуть.

– Сынок… – Он в замешательстве посмотрел на меня.

– Да, Джордж?

– Помнишь тот пункт в правилах насчет семей?

– Ну… да.

– Так вот, ты был прав, но я кое-что от тебя скрывал и теперь должен признаться. Завтра я женюсь.

В ушах у меня зашумело. Слова отца застигли меня врасплох – даже если бы он дал мне пощечину, я и то удивился бы меньше.

Я стоял, уставившись на него и лишившись дара речи.

– Но, Джордж… как ты можешь? – наконец сумел выговорить я.

– Почему бы и нет, сынок?

– Но как же Энн?

– Энн умерла.

– Но… но…

Не в силах больше произнести ни слова, я нырнул в свою комнату, заперся на замок и лег на кровать, пытаясь привести мысли в порядок.

Какое-то время спустя я услышал, как отец дергает за ручку.

– Билл?

Он постучал в дверь. Я не ответил, и вскоре он ушел. Я продолжал лежать. Кажется, я даже плакал, но вовсе не из-за проблем с отцом. Я плакал, как в тот день, когда умерла Энн и у меня никак не укладывалось в голове, что я никогда ее больше не увижу. Никогда не увижу ее улыбку, не услышу ее слов: «Выше голову, Билли».

И я высоко поднимал голову, а она с гордостью смотрела на меня, поглаживая по руке. Как мог Джордж так поступить? Как он мог привести в дом Энн другую женщину?

Встав, я оглядел себя в зеркале, а потом настроил в ванной контрастный душ и жесткий массаж, после чего почувствовал себя лучше, хотя меня до сих пор слегка тошнило. Сушилка обдула меня горячим воздухом и со вздохом отключилась. Мне показалось, словно сквозь ее шум я слышу голос Энн, но это наверняка было лишь наваждение.

«Выше голову, сынок», – говорила она.

Я оделся и вышел.

Отец мучился с ужином – в буквальном смысле этого слова. Он даже каким-то образом умудрился обжечь в микроволновке большой палец. Мне пришлось выбросить всю его стряпню за исключением салата. Набрав новых продуктов, я занялся готовкой. Мы оба молчали.

Я накрыл стол на троих, и отец наконец подал голос:

– Лучше на четверых, Билл. Сам знаешь – у Молли есть дочь.

Я выронил вилку:

– Молли? В смысле – миссис Кеньон?

– Да. Разве я не говорил? Хотя нет – ты так и не дал мне сказать.

Естественно, я знал секретаршу отца. Знал и ее дочь – двенадцатилетнюю избалованную малявку. Отчего-то при упоминании миссис Кеньон поступок отца показался мне еще более неприличным. Она даже присутствовала на похоронах Энн, и ей хватило наглости расплакаться.

Теперь я понял, почему она была столь общительна со мной, когда я появлялся в конторе отца. Она уже тогда положила глаз на Джорджа.

Я молчал. Что тут скажешь?

Когда прибыли гости, я вежливо поприветствовал их, после чего скрылся, сделав вид, будто вожусь с готовкой. Ужин прошел в достаточно странной обстановке. В основном беседовали отец и миссис Кеньон, а я отвечал, когда ко мне обращались. Я не слушал их, все еще пытаясь понять, как он мог так поступить. Малявка пару раз заговаривала со мной, но я быстро поставил ее на место.

После ужина отец предложил всем нам сходить в кино. Я отказался под предлогом, что все еще собираю вещи. Они ушли.

Я все думал и думал. И с какой бы стороны ни пытался взглянуть, ничего хорошего не видел.

Сначала я решил, что вообще не полечу на Ганимед, если полетят они. Отец лишил бы меня содержания, но я бы тяжко трудился и выплатил все долги – я не собирался быть им хоть чем-то обязанным!

Потом я в конце концов понял, почему отец так поступил, и почувствовал себя лучше, хоть и ненамного. Слишком высока была цена.

Отец вернулся поздно, один и постучал в мою дверь. Дверь была не заперта, и он вошел в комнату:

– Ну, сынок?

– Что «ну»?

– Билл, я знаю, что это оказалось сюрпризом, но тебе придется пережить.

Я рассмеялся, хотя мне было вовсе не весело. Пережить! Может, он и мог забыть Энн, но я – никогда.

– А пока, – продолжал отец, – мне хотелось бы, чтобы ты вел себя прилично. Надеюсь, ты понимаешь, насколько ты был с ними груб, – разве что не плюнул им в лицо?

– Я? Груб? – возразил я. – Разве я не приготовил для них ужин? И не был вежлив?

– Не более вежлив, чем выносящий приговор судья. И столь же дружелюбен. Стоило бы дать тебе крепкого подзатыльника, чтобы вспомнил о хороших манерах.

Вероятно, вид у меня был чересчур упрямый, поскольку отец сказал:

– Ладно, забудем. Со временем, Билл, ты сам поймешь, что это была не такая уж плохая мысль. Пока же все, о чем я тебя прошу, – прилично себя вести. Я вовсе не требую бросаться им на шею, но настаиваю, чтобы ты оставался таким же вежливым и дружелюбным, как обычно. Попробуешь?

– Ну… наверное. Слушай, пап, зачем надо было устраивать такой сюрприз?

Отец несколько смутился:

– Моя ошибка. Возможно, я предполагал, что ты затеешь скандал, и оттягивал до последнего.

– Но если бы ты просто сказал, я бы все понял. Я же знаю, почему ты хочешь на ней жениться…

– Да?

– Мне следовало догадаться, когда ты упомянул правила. Чтобы мы могли полететь на Ганимед, ты должен быть женат.

– Что?

– Разве нет? – удивился я. – Ты же сам говорил, что…

– Ничего я такого не говорил!

Отец замолчал, глубоко вздохнул и медленно продолжил:

– Билл, возможно, у тебя и впрямь возникло такое впечатление – хотя меня это вовсе не радует. А теперь объясняю ситуацию, как она есть: мы с Молли женимся вовсе не для того, чтобы эмигрировать. Мы эмигрируем потому, что женимся. Возможно, ты еще слишком юн, чтобы понять, но я люблю Молли, и Молли любит меня. Если бы я захотел остаться, осталась бы и она. Но поскольку я хочу лететь, она тоже хочет. Ей вполне хватает ума сообразить, что мне нужно полностью порвать с прошлым. Понимаешь?

Я ответил, что, пожалуй, да.

– Тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвался я.

Отец повернулся, собираясь уйти, но я позвал его:

– Джордж…

Он остановился.

– Значит, Энн ты больше не любишь? – вырвалось у меня.

Отец побелел, сделал шаг и снова остановился.

– Билл, – медленно проговорил он, – я уже несколько лет не поднимал на тебя руку, но сейчас впервые хочется задать тебе хорошую трепку.

Мне показалось, что он так и поступит, и я решил, что, если он попробует меня тронуть, его ждет сюрприз, какого еще ни разу не бывало в его жизни. Но он даже не подошел ко мне, лишь закрыл за собой дверь.

Я снова принял душ, в чем на самом деле не нуждался, и лег в постель. Вероятно, пролежал целый час, думая о том, что отец хотел меня ударить, и жалея, что рядом нет Энн, которая могла бы подсказать, что делать. Наконец я включил пляшущие огоньки и таращился на них, пока не отрубился.

За завтраком мы оба молчали и почти ничего не ели.

– Билл, – наконец произнес отец, – хочу попросить у тебя прощения за свои слова вчера вечером. Ты не сделал и не сказал ничего такого, за что я мог бы поднять на тебя руку, и я не имел права так говорить или даже думать.

– Ладно, все в порядке, – ответил я и, помолчав, добавил: – Мне тоже не стоило говорить того, что я тогда сказал.

<1 2 3 4...12 >

На страницу:

Перейти

2 из 12