Дом и алтарь

Идею украсть исследование я подала через мужа. Открыто никто даже ничего не говорил, и слабый, глупый врач считал, что это он уцепился за случайно обронённую фразу. Что он сам разыскал юношу, что он сам вступил с ним в лживую научную связь.

Это был его камень под кроватью, его самый страшный секрет, читаемый мною как раскрытая книга. Читаемый… нет, написанный полностью мной. Это кровь, это ложь, это основание для вечной дисквалификации в академиях наук и комиссиях по грантам. Это… план моего спасения. Меня не интересовало ничего за пределами истории о защите собственной жизни.

Поэтому, чтобы нам не мешали, я велела убить молодого одарённого физиолога.

Пусть, пусть теперь вороны получат всё. Я отпускаю вниз, в цветной мир, эту страшную догадку о совершённом злодействе, и моё тело хватается за неё, как умирающий от голода за кусок хлеба. Все вокруг уверены, что это – тот самый момент истины, а я смотрю только на стаю, ей нужны все, она хочет всех, пусть, пусть она получит всех, я ей дам, что хочет она.

Нужно избавиться от всех троих одним махом, и я заставляю учёного закрыть собой моё тело и вытолкнуть санитаров на улицу. Мне легко его убедить, что я единственное свидетельство, которое поможет его имени сохраниться в истории науки. Что для него всё кончено, но тщеславие, сладость его от собственного имени, останется, должна остаться, потонет в вопросах об авторстве, спорах, доказательствах и так и останется местом притяжения многих умов.

И они остаются невредимы все вместе. Мне надо бежать. Бежать.

Все ушли, но я не сдалась, осталось последнее средство. Осталось коснуться ликровой заводи, передать маркерами крик о помощи в Храм, дать ему понять, что ситуация здесь отчаянная и мне нужно преступить сакровую границу миров ради эвакуации в Храм. Тогда меня заберут, и там я пережду эту жуткую бурю, скроюсь от этого невозможного существа. Выиграю время, как выиграю всё, я всё всем смогу объяснить.

Когнитивные искажения, суеверия голубей.

Я отпускаю руку, чтобы перехватиться и подтянуть запястье к ликровой заводи, но мой инквизитор и мой палач отпускает из своего тысячекрылого тела моего мужа, чтобы он сам принёс меня в жертву этому охотнику за всем, что превосходит чужое понимание реальности. Я тянусь к ликровой заводи, но плоть слаба, и я падаю в объятия мужа, рука продолжает тянуться, но для него это – чужая, чужая рука.

Он несёт меня к выходу. Лавина чувств и подсознательных реакций, безусловная любовь, погрёбшая наконец и меня саму. Меня, в идеальном жесте заботы и нежности, которые я так долго создавала в бесцветном мире, переносят через порог на руках, и меня раздирают на части чёрные вороны своими железными крыльями, своими механическими когтями, своими стальными клювами.

Они пронзают мою плоть, терзают мою родную механику, они набрасываются все, стаей, одновременно. И потом – сразу же разлетаются прочь.

Ведь я здесь виновна абсолютно одна.

Алтарь

Мир верный от мира неправильного был всегда отделён очень чётко. Граница между злом и добром не размытая, она не зыбкая, не похожа на бесконечное серое поле пустошей. Она ярка и ясна, словно лезвие ножа, сияющего в солнечном свете. Нужно быть слепым, чтобы не видеть, в каком мрачном, ужасающем мороке тонет существование каждого живого под дарованным Сотворителем небом.

Как далеко и глубоко ушли механоиды от пути истины и добра, пути благословенной нищенской простоты, идущей от их бога, ведущей их к вечной победе над Врагом и абсолютной ясности бытия.

Нужно просто иметь глаза.

Но мир отрёкся от видения.

В чаде воскуренных благовоний, внутри тайной, устроенной под поверхностью Храма обители, он стоял на коленях перед еле различимым изображением Сотворителя. Нарисованным здесь преступно, тайно, потому что мир там, над его головой, принадлежал только слепцам.

Мир над его головой, утопающий в земной красоте возведённого Храма, с его многими колоннами, выточенными из камня, и треугольной крышей, с яркими лампадами, свисающими с потолка, и медью, которой обиты его пороги, утопал в неге роскоши, укутывающей статую Сотворителя, словно мягкое одеяло, пропитанного, словно ядом, грехом.

Слепцы стояли в том Храме, у него над головой, слепцы там держали свечи и воскуривали благовония, слепцы приносили ликру на его Алтарь. Слепцы передавали друг другу взглядом свою слепоту. Они смотрели на Сотворителя, и Сотворитель под многими этими взглядами тоже вот-вот мог перестать видеть эту яркую, как край мира, линию между верным и неправильным мирами.

Но время пришло прозреть.

Набрав в натруженные грубой работой ладони воздух, наполненный благословением создателя этого мира, бога его и отца, он опустил эту пригоршень невероятного дара себе на макушку и благостно провёл по тёмным, как обсидиан, волосам, а затем поднялся на ноги, не заметив, как после этого черты лица его затвердели, застыв в холодной маске решимости.

Он опустил на лицо чёрный капюшон послушника и твёрдой походкой поднялся на поверхность. В мир великих слепцов.

Медленно, действуя каждым движением своим словно в танце единства с миром, он вступил в движущуюся со свечами в руках в Храм процессию клириков. Здесь он был на своём месте, так как всю свою жизнь посвятил изучению бога и безусловной любви к нему.

Он никогда не поднимался в сане, он никогда не брал учеников, он никогда не отказывался от простого труда, но и никогда не принимал власти. Он был чист. Мысли его были обращены только к Сотворителю.

И бог за это даровал ему дар прозрения.

Прозрение, чтобы он увидел, чем верное отличается от неверного, увидел, в какой опасности находится Сотворитель, в какую тьму ведёт его и весь горний и дольний мир иерофант этого мира, его первосвященник, его главный растлитель. Его первый слепец.

Процессия под песнопения медленно влилась в Храм. Там собрались многие, но многие эти оставались для него безлики. Он обошёл по боковому нефу их всех и остановился вместе с остальной процессией между Алтарём и единственной статуей Сотворителя.

Опустил голову, покрытую чёрным капюшоном, но взгляд свой, видящий взгляд свой устремил через вязь воскуренных благовоний на фигуру главного из великих слепых – Часовщика.

Здесь Он был, ведущий мир свой в Хаос дорогой крови и слёз, ещё и дорогой бесконечной смерти. Сотворитель не этого хотел. Сотворитель хотел не переставать видеть.

Храм был полон паломников, пришедших со всего мира для празднования одного из последних дней, когда из Храма можно было видеть солнце. Всего один Шаг оставался до того, чтобы мир стал слишком большим и замкнулся, чтобы его солнце перестало освещать сакр, в котором находился Храм и стояли Машины Творения. Чтобы солнце осталось внутри мира, как зрачок остаётся внутри глаза.

Это был великий день, последний день перед вечной ночью Храма, когда Машинам придётся двигаться без священного огня светила, побеждающего Хаос, освещающего им путь.

Но кто собрался здесь? Те, кто считали себя великими, те, кто считали себя набожными, Храм ни для кого не закрыл дверей, но сюда пришли одни слепцы, для того чтобы сообщать свою слепоту. Великие дары они принесли Храму, словно бы можно было купить благодать. Словно бы мраморный Сотворитель мог пить или есть, словно запястья его нуждались в браслетах, а суставы – в новой механике.

Сколько бы они ни возгоняли и ни фильтровали ликру в чревах своих великих заводов, они не приближались к богу, они забывали его, и мир воистину погружался в великую тьму.

Но выход был. Был, был у мира один шанс.

Процессия остановилась на границе Храма Равных и Храма Избранных, Святилища. Эта граница была не просто линией между Святилищем и Храмом, она означала границу между миром, покорённым духовной слепотой, и миром, всё ещё нетронутым, всё ещё чистым. Однако долго ли этот мир останется чист, если все своими полными греха глазами слишком долго будут смотреть на Сотворителя?

Огромные кованые ворота, приводимые в движение великими механизмами Храма, были ещё закрыты, но последний луч закатного солнца, предвкушающего тяжёлую поступь Врага, скользил по створкам. Прозвучал низкий, утробный звук, паства встала, прихожанин за прихожанином, на колени, набирая в сложенные ладони алые пригоршни последнего света этого Храма.

Он увидел, что один из передвижников остался стоять. Молодой механоид выделялся из толпы, никаких особенных черт при этом не имея – одежда странника, лоб повязан чёрной лентой, означавшей, что он отверг себя, чтобы поклониться богу. Однако юноша не присоединился к остальным в поклонении закатному солнцу, словно ждал чего-то большего. Нового мира он ждал. Как прозрения.

Зная церемонию благословления Машин, он чувствовал кожей, что происходит за великими Вратами, отделявшими оглашённый, полусакральный мир от действительно сакрального, скрытого, за которым совершалось таинство творения мира: лежал вход к Залу Творения, краю мира и первородному веществу, которое нельзя видеть неподготовленным.

Медленно там, в пространстве, доступном только избранным, тем, кто мог считать от себя собственный Род, иерарх и иерофант этой церкви и этого культа, демон Часовщик, достал из специального паза Алтаря жертвенный кинжал и занёс его над пустым жертвенным камнем.

Оба эти действия имели огромное значение: вынимание жертвенного оружия автоматически приводило в действие открытие слуховых окон, которые, благодаря архитектуре всего здания, делали происходящее за Вратами слышимым для всех прихожан Храма, а воздевание его над пустым Алтарём означало, что Шаг будет совершён мирно, без лишнего кровопролития, что никого не пришлось класть на этот Алтарь для жертвы.

Процессия песнопевцев освободилась от свечей, которые забрали у них инокини в белых одеждах с лентами белыми, повязанными поперёк лба, и руками, украшенными киноварными узорами. Эти узоры напоминали раны.

Он, как и остальные в этой процессии, повернулся от народа к Святилищу.

Врата открылись, показывая сначала через щёлку, а потом всё больше за собою Алтарь, окаймлённый великой бездной, и каменную статую Сотворителя над ним.

Раскрывая шесть своих крыл, раскрывая, словно в объятиях, белые руки, в одежде белой, такой тонкой, что она, казалось, просвечивала, отороченная широкой каймой с золотым шитьём, к народу шёл первый из демонов, говорящий с Создателем, Часовщик.

Первосвященник, первоисточник всякого зла и всякой скверны, разъедающей, словно ржавчина, мир, отец всякого порока.

Воздев руки к Сотворителю и Алтарю, благословляя Машины Творения на Шаг вперёд, на борьбу с Хаосом, на дарование миру жизни, Часовщик повернулся к нему спиной.

В единственно верный момент, когда все механизмы мира сходились в единой точке, дающей ему первую и последнюю от самой Зари мира возможность совершить задуманное, он не знающей сожалений рукой вытащил из складки одеяния кинжал и замахнулся, чтобы снять наконец с лица мира повязку, делающую его слепым.

Он ударил.

Но удар этот цели не достиг. Все чувства, всё приводящее его в восторг от ясности восприятия напряжение, державшее его столько лет, взметнулось, зарделось, доходя до своего пика и… мёртвый, он застыл, ещё стоя на ногах, с грудной клеткой, в которой уже не было сердца.

Часовщик замер, видя, что произошло, и, не дрогнув, не отступив назад перед атакой убийцы, посмотрел в его застывающие в смерти глаза, а как только он упал – в сияющие ясной бирюзой глаза Ювелира, появившегося за спиной сошедшего с ума от любви к Сотворителю клирика. Ювелир медленно смежил, а потом снова открыл веки, взгляд его был затуманен, и сознание, как сразу же отметил Часовщик, не ясно.

Тело несостоявшегося убийцы упало на ступени перед Алтарём. Мрамор окрасился вырывающейся из раны толчками кровью.

Часовщик же поспешил снять с себя богатое, расшитое для служения Сотворителю одеяние и накинуть на плечи Ювелиру, одновременно его при этом обняв и поддержав. Он обратился к собравшемуся в Храме своему народу:

– Возлюбленные чада Сотворителя! Вы видели, что произошло! Солнце, как и было предсказано, последний раз показалось нам, и мы причастились светом! Мой брат, исчезнувший с ложа, где ждал он возвращения в мир, вернулся! Похищенный Конструктором, презревшим правила и законы, утверждённые Сотворителем, мой брат вернулся! Чтобы спасти Меня и защитить истину, которую говорит нам Господь! Чтобы защитить Храм! Итак, видим мы, что бог наш жив! И нет числа его славе и нет предела сиянию его! И нет сомнений в его милосердии!

Зал Храма затопили радостные возгласы и одобрительный звон браслетов с бубенцами, которыми прихожане выражали свою радость каждому свидетельству Шага вперёд и каждому явлению воли их бога.

Часовщик протянул свободную руку вперёд, дав коснуться себя лицом и губами нескольким ближайшим механоидам, выбирая тех из них, кто искренне прилепился душой к Храму и больше делал для него, однако, когда те же руки потянулись к его брату, Часовщик отвёл его на шаг дальше от толпы. Он не был уверен, чтоэто безопасно.

Ювелир, всё это время молчавший и никак не реагировавший на объятие Часовщика, покачнулся и упал бы, если бы брат его не придержал. Часовщик прижал его к себе крепче. Внимательно пробежался он взглядом по лицам присутствующих механоидов, отметив тех из них, кто не успел спрятать под маской ликования страх, тревогу, разочарование. О заговоре демон знал, но не думал, что к нему подобрались настолько близко.

Что ж, действовать следовало аккуратно, но они все будут мертвы ещё до конца ночи: фанатик, решившийся поднять руку на Часовщика, скорее всего, действовал в одиночку и лиц и имён стоявших над ним еретиков не знал, но их собралось немало, и они относились к элите, потому что кому-то требовалось снабжать его деньгами и связями, способствовать тому, чтобы он оказался в нужное время в нужном месте. И сейчас они себя выдали.

Машины Творения тем временем двинули мир вперёд и замерли, дойдо насытилось и медленно потекло к Первородному Огню, в мир.

Правильно поняв ситуацию, один из епископов уже поднялся к Алтарю, чтобы продолжить богослужение и дать Часовщику возможность отойти самому и увести брата. По пути к святилищу этот высокий седобородый клирик безразлично наступил в натёкшую лужу крови, и от Храма к Святилищу протянулся багровый след.

Часовщик же проводил Ювелира к выходу. Скрывшись от чужих глаз, подозвал к себе начальника стражи, ожидавшего наказания за свой недосмотр, и назвал ему имена и номера всех, кого он заподозрил в измене, заключив мягко:

– Закройте двери между Храмом и Святилищем, раздайте народу сладкие хлеба, и пусть он празднует и поёт славу бессмертному солнцу. А тех, кого я назвал, призови в Святилище избранными, чтобы увидели они великие чудеса Сотворителя и познали нескончаемость мира и всепобеждающую силу Машин Творения.

Как только стражник ушёл, Говорящий с Создателем обратился к Ювелиру, всё также молчавшему с полуприкрытыми, уставившимися на одну точку где-то на полу глазами:

– Где ты был? – спросил он у брата. – Что с тобой сделал Конструктор, почему ты в таком состоянии?

Ювелир в ответ поморщился, пытаясь найти в себе силы для ответа, но, попытавшись подобраться, только сильнее опёрся на брата, глухо при этом зарычав на границе со стоном.

– Да будь он проклят, истинно я говорю, – мрачно пробормотал Говорящий с Сотворителем, знаком велев подошедшему служке подготовить для брата комнату, и, подняв того на руки, быстро отнёс в собственные покои.

Запретил входить за собой Зиме.

– Грязь, – медленно, глухо произнёс Ювелир, оскалившись, – кровь. Песок и камни.

– Сейчас мы тебя отмоем, но ты истощён до крайности, и сначала нужно хоть что-то поесть, – ласково произнёс Часовщик, пытаясь не выдать чуткому, без всяких сомнений, брату нарастающее волнение.

Часовщик тревожился от многого: того, что Сотворитель вернул Часовщику Ювелира для какой-то цели, того, что ересь, всё больше проникая внутрь Храма, словно ржавчина, нарастала, того, что его брат находился в очень уязвимом состоянии, таком уязвимом, что немногие в Храме действительно будут рады ему и попытаются действовать, а сам Часовщик не знал настоящих причин его возвращения, а если говорить открыто – боялся, что знает их, эти настоящие, истинные, подлинные причины. И за все эти годы так и не подготовился к тому, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

Больше всего Часовщик сейчас боялся мести. И, зная Ювелира, не сомневался в том, что его истощение не помешает ему отомстить, если он только захочет.

– Сохрани это всё, – произнёс Ювелир тем временем. – Мне это нужно. Важнее всего.

– Грязь и кровь? – уточнил Часовщик и, получив ответное слабое рукопожатие, обещал это брату.

Он быстрым шагом прошёл через спальню. Его посетила в груди мысль, что разумнее всего было бы сейчас Ювелира положить на постель и медленно, аккуратно выхаживать неделями, ничем не беспокоить, давая сладкую воду по камням, призвав для этого шуйц с самыми чуткими руками.

Но потом Часовщика кольнул страх, придавший ему скорости: он хотел знать, что с его братом всё в порядке, прямо сейчас, а потому свернул в комнату, полностью отданную под нужды омовения. Ниже, на первом этаже, находилась большая купель, где осторожно удалить пыль и грязь, не задев многочисленные повреждения кожи, было бы удобнее, но это пространство показалось Часовщику слишком большим и оттого небезопасным.

Здесь же небольшая по сравнению с открытой купелью или горячими источниками близ их Дома в начале мира, выдолбленная из цельного камня ванна казалась куда защищённей. Горячая вода всегда держалась наготове, сам камень прогревался толстыми ароматизированными свечами, расположенными под днищем, и освещался солнцем этого последнего дня. Сейчас же двери на террасу плотно закрыли и тяжёлые шторы задёрнули.

Всё было подготовлено, и Часовщик осторожно опустил брата в тёплую, мягкую, насыщенную благовониями воду, аккуратно придержав тому голову. Ювелир, сперва вздрогнув от прикосновения к коже воды, тут же собрался и сел, подтянув ноги. Часовщику было бы удобнее осмотреть его целиком, но он не посмел настаивать.

Вода почти сразу окрасилась в серый, а затем и в бурый от запёкшейся крови цвет. Часовщик осторожно убрал с тела брата остатки одежды. Внимательно он осмотрел открывшиеся под ними раны от волочения и сознательных истязаний и тихо попросил пригласить лекаря. От стены близ дверного проёма в спальню отделилась, словно тень, служка и отправилась выполнять указание.

– Брат, это сделал Конструктор? – спросил он Ювелира.

– Ему снова стало темно, – ответил тот тихо, держа голову над коленями и дыша часто, явно пересиливая себя, чтобы разговаривать.

Почти сразу же тело его зашлось крупной дрожью, похожей на подступающий регенеративный шок, но демон оскалился, словно споря с собственной квазиорганикой, и дрожь, послушавшись его воли, прошла. Часовщик опустил руку в воду, та сильно остыла, но если бы Ювелир позволил себе расслабиться, то она стала бы ледяной.

Об этой особенности регенерации демонов Часовщик знал, и он, и его служки были готовы к тому, чтобы сменить воду три-четыре раза, прежде чем регенерация их нового господина насытится, но Ювелир был слишком осторожен. Он не позволял себе взять лишнего, даже если это касалось тепла, не позволял даже на несколько часов, даже на руках брата потерять внимание к происходящему.

Ювелир не доверял Часовщику. Он знал, что идёт война.

Часовщику подали чашу с насыщенным ликровым молоком, он хотел сразу же передать её брату, но тот не потянулся к пище и даже не посмотрел в её сторону. Говорящий с Сотворителем осторожно поставил чашу на борт ванны, чтобы его брат мог взять, когда захочет сам. Осторожность Ювелира всё больше пугала его.

– Почему Конструктору стало темно? – вкрадчиво поинтересовался Часовщик, убрав брату волосы от лица и чуть отстранившись, когда тот пристально посмотрел на него голодной бирюзой сияющих лихорадочным огнём глаз.

– Я убил его жену и новорождённую дочь. Вырвал им сердца.

– Почему?

Часовщик понимал, что действие, похожее на ритуальное убийство того фанатика в Святилище, Ювелир совершил не впервые. По состоянию тела его брата Часовщик, как по открытой книге, читал страх тех, кто делал с ним всё это. Он читал их страх, их беспомощность перед судьбой и миром, их попытку получить контроль над событиями. И трагическую невозможность добиться всего этого: механоиды не властны над жизнью и смертью, над волей Сотворителя и наступающим Врагом.

Но они хотят получить эту власть, и страх беспомощности толкает их на абсурдные и ужасные вещи. Этим объясняется покушение на Часовщика, грозившее смертью всему миру, этим объясняются истязания Ювелира.

– Я не знаю почему, – медленно произнёс Ювелир, и впервые за это время его взгляд окрасился внутренним вниманием, интересом, отвлёкшись от полубессознательного противостояния слабости. – Я хочу это выяснить. От этого зависит ближайший Шаг.

– Значит, с тобой это сделал не лично наш брат, а его Род? Тебя наказывали?

Ювелир улыбнулся, показав провалы на месте выдранных с корнем клыков:

– Лечили.

– От чего?

– Зла.

– Ты хочешь мести за себя? Они могут заплатить кровью за каждый порез на твоей коже.

Ювелир, явно уже не способный даже приподнять голову, прислонился лбом к прогретому борту ванны. Он снова предупреждающе, глухо зарычал, и Часовщик, почувствовав, как по задней стороне шеи у него пробежал холодок, напоминающий о первых днях этого мира, ещё до его Зари, понял интонацию брата безошибочно: он требовал, чтобы Часовщик перестал отвлекать его и мешать размышлениям о чём-то до самого основания мира, до самой возможности его спасения, важном. Потому что время уходило. Часовщик послушался.

Говорящий с Сотворителем посмотрел на спину Ювелира, изрытую сеткой шрамов, налепленных один поверх другого на коже, провалившейся между выпирающими рёбрами.

Внимательным глазом он отметил, что голод пронизал тело его брата настолько, что нижняя рубцовая ткань уже не поддерживалась, шрамы расползались, и раны начинали открываться заново.

Демон поднял было мягкое полотенце, чтобы убрать немного грязи с кожи брата, но испугался причинить лишнюю боль и опустил руку. Времени, чтобы пробыть с братом достаточно для того, чтобы он хотя бы немного пришёл в себя или убедился, что общее состояние его не несёт угрозы для жизни, Часовщик, к своему сожалению, не имел.

Впрочем, уже сейчас было ясно, что в ближайшие несколько дней Ювелир не встанет на ноги, а за такой значительный период великий демон, первый после бога, конечно, сможет узнать, какие именно механизмы мира привели Ювелира сюда, и чего действительно он хочет от Часовщика и Храма, и, самое важное, какая у него власть, чтобы это потребовать. А сейчас Часовщик должен как можно быстрее вернуться в Святилище.

Действуя аккуратно, он приласкал брата по волосам, зарывшись в них лицом, и тихо, так, чтобы никто, кроме чуткого на слух Ювелира, не расслышал, произнёс:

– Я вижу Тебя. Вижу Твоё Предназначение Сотворителю, вижу Твою доброту ко Мне, когда я предал Тебя, и нарушил договор с Тобой, и обрёк Тебя на то, чего Ты для себя не выбирал, а Ты пришёл ко Мне, когда никто другой не смог защитить, и спас Мою жизнь, и дал Мне право дальше служить нашему Господу. Ты ни в чём не будешь нуждаться под Моей рукой.

Часовщик поднялся, передав брата в руки подоспевшему врачу и собственной личной прислуге, отобранной тщательно и заслуживавшей необходимой толики доверия.

Глава его личной службы приблизилась к демону и, аккуратно преклонив перед ним механические, словно выточенные волной из камня, колени, спросила низким, певучим голосом:

– Научи нас заботиться о нашем новом господине, чтобы не причинить ему боли, но унять его скорби и вернуть радость ему.

– Вы не должны касаться его тела без того, чтобы он разрешил. Приносите еду и чистую воду для питья, но оставляйте поодаль, чтобы подать, когда он скажет. Следуйте его словам в точности. Если вам покажется в них двусмысленность – уточняйте. Но никогда не поступайте так, как кажется правильным вам, в нарушение его слов.

– Но что станет, если наш новый господин крепко уснёт и мы должны будем дать ему лекарство или пищу, чтобы защитить его жизнь перед тьмой смерти?

– Позовите меня, – Часовщик ещё раз внимательно посмотрел на брата, вдохнул густой, душный, темнеющий воздух первой великой ночи и коснулся высокого, перехваченного ободом из вырезанных из плотной ткани шестерёнок лба служки в жесте благословения. – Эта ночь будет трудной, но светлой. Не солнцем, но светом Сотворителя, вечным сиянием Его истины.