Полная версия
«Уолдо», «Неприятная профессия Джонатана Хога» и другие истории
Роберт Хайнлайн
«Уолдо», «Неприятная профессия Джонатана Хога» и другие истории
Robert A. Heinlein
Waldo © 1942 by Robert A. Heinlein; The Unpleasant Profession of Jonathan Hoag © 1942 by Robert A. Heinlein; Columbus Was a Dope © 1947 by Robert A. Heinlein; Jerry Was a Man © 1947 by Robert A. Heinlein; Water Is for Washing © 1947 by Robert A. Heinlein; Our Fair City © 1949 by Robert A. Heinlein; The Man Who Traveled in Elephants © 1957 by Robert A. Heinlein; Project Nightmare © 1953 by Robert A. Heinlein; Sky Lift © 1953 by Robert A. Heinlein; “All You Zombies…” © 1959 by Robert A. Heinlein; Complaint © 2010 by The Robert A. & Virginia Heinlein Prize Trust; “My Object All Sublime” © 1942 by Robert A. Heinlein; Pied Piper © 1942 by Robert A. Heinlein; Beyond Doubt © 1941 by Robert A. Heinlein; They © 1941 by Robert A. Heinlein; “…And He Built a Crooked House” © 1941 by Robert A. Heinlein; By His Bootstraps © 1941 by Robert A. Heinlein; Goldfi sh Bowl © 1942 by Robert A. Heinlein
All rights reserved
© П. А. Вязников, перевод, 2003
© С. В. Голд, перевод, 2021
© В. А. Гольдич, И. А. Оганесова, 2003, 2006
© И. Г. Гурова (наследник), перевод, 1994
© И. А. Зивьева, перевод, 1994
© В. П. Ковалевский, Н. П. Штуцер (наследники), перевод, 1994
© Г. Л. Корчагин, перевод, 2020
© В. М. Ларионов (наследник), перевод, 2003
© А. В. Новиков, перевод, 1994
© Ю. Ю. Павлов, перевод, 2021
© М. А. Пчелинцев (наследники), перевод, 1994, 2007
© Н. М. Романецкий, перевод, 2003
© А. А. Щербаков (наследники), перевод, 2003
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021
Издательство АЗБУКА®
Уолдо[1]
Повесть
Номер был заявлен как балет-чечетка, но разве опишешь это такими простыми словами?
Его ноги творили замысловатую барабанную дробь, рассыпчатую и чистую. Зал замер, затаив дыхание, когда он взлетел высоко в воздух, выше, чем может быть дано человеку, и на лету исполнил фантастическое, невероятное entrechat douze[2].
А потом уверенно приземлился на кончики пальцев и в тот же миг отчеканил громоподобное фортиссимо.
Огни рампы погасли, на сцену дали полный свет. Зрительный зал надолго примолк, потом понял, что пора, и разразился бурей аплодисментов.
Он стоял лицом к залу, как бы позволяя валу человеческих чувств смести себя. Было ощущение, что надо наклониться вперед, чтобы выдержать напор; напор, от которого по всему телу разливалось живительное тепло.
Как чудесно, когда танцуешь, как великолепно, когда тебе хлопают, когда ты любим, когда ты желанен!
Когда занавес опустился в последний раз, он позволил своему костюмеру увести себя со сцены. Как всегда в конце представления, он был чуточку пьян; танец был счастливой отравой даже во время репетиций, но видеть перед собой зрительный зал, который подхватывает, несет и приветствует, – такое не приедалось. Каждый раз это было внове, каждый раз от этого неистово билось сердце.
– Шеф, сюда. Ну-ка, улыбнулись. Хоп!
Полыхнула лампа-вспышка.
– Благодарим.
– Это я вас благодарю. Как насчет по рюмашке?
Его чуть не затолкали в дальний угол артистической уборной. Все как на подбор замечательные ребята, чудо-парни: репортеры, фотографы – ну все до единого.
– А еще по одной? На посошок.
Он готов был. И не только по одной, но костюмер, надевая ему левый штиблет, предупредительно напомнил:
– Вам же через полчаса оперировать!
– Оперировать? – спросил фотограф из газеты. – Что на этот раз?
– Цереброктомия левого полушария[3], – ответил он.
– В самом деле? Как насчет сняться за этим делом?
– Буду рад. Если клиника не возражает.
– Это мы уладим.
Ну чудо-парни.
– …Хотела бы дать очерк-портрет чуть под иным углом, – прозвучал над ухом женский голос. Он поспешно оглянулся, чуть сконфуженный. – Например, что заставило вас решиться на карьеру танцора?
– К сожалению, не расслышал, – извинился он. – Боюсь, что здесь слишком шумно.
– Я спросила, почему вы решились на карьеру танцора.
– Как вам сказать? Даже не знаю, что ответить. Боюсь, в двух словах не расскажешь, о многом придется вспомнить…
* * *Джеймс Стивенс со зверским видом уставился на своего зама по технической части.
– По какому поводу ты такой развеселый? – спросил он.
– Просто лицо у меня такое, – ответил зам извиняющимся голосом. – Веселого мало. Еще одна авария.
– Только этого не хватало! Постой, дай угадаю. Пассажирский или грузовой?
– Грузовик с прицепом компании «Климакс»[4] на челночной линии Чикаго – Солт-Лейк-Сити чуть к западу от Норт-Платта. И еще…
– Что «еще»?
– Вас требует к себе «сам».
– Это интересно. Более чем интересно. Слушай, Мак.
– Да, начальник?
– Как тебе место главного инженера по транспорту «Норт-Америкэн пауэр-эйр»? Я слышал, там вакансия открывается.
Мак почесал нос:
– Забавно, что вы об этом упомянули, шеф. Я как раз собирался спросить, какую рекомендацию вы мне дадите, если я подамся обратно в мостостроители. На что готовы, чтобы от меня избавиться.
– От тебя-то я избавлюсь. Сию же минуту. Дуй в Небраску, разыщи этот гроб с музыкой, прежде чем туда доберутся охотнички за сувенирами, и приволоки сюда все декальбы с него, а заодно и их панели управления.
– А если встрянут копы?
– Сам разберешься. Но обязательно возвращайся.
– Да, со щитком или на щитке.
* * *Отдел Стивенса располагался сразу же по соседству с зональной энергоцентралью; главный офис администрации «Норт-Америкэн» находился на холме примерно в километре оттуда. Имелся обычный переходный туннель; Стивенс прошел в туннель и нарочно выбрал самую медленную дорожку: ему было о чем подумать перед встречей с боссом.
К моменту прибытия он придумал одно решение, но оно ему категорически не нравилось.
«Сам», то есть Стенли Ф. Глисон, председатель правления, приветствовал Стивенса мирно.
– Входите, Джим. Садитесь. Сигару?
Стивенс боком присел на стул, от сигары отказался, достал сигарету и, пока закуривал, осмотрелся по сторонам. Кроме высшего начальства и его самого, присутствовали Харкнесс, начальник юридического отдела, доктор Рэмбо, тоже главный, но по исследовательской части и Страйбел, главный инженер по городским энергопоставкам.
«Все пятеро, – мрачно подумал он. – Одни тяжеловесы, средний вес отсутствует. Ох и полетят головушки с плеч! Начиная с моей».
– Ну что ж, все в сборе, – почти воинственно начал он. – У кого карты? Потянем, кому сдавать?
Харкнесса, похоже, слегка покоробила эта неуместная реплика; Рэмбо, судя по всему, был слишком погружен в какие-то личные скорби, чтобы обращать внимание на шпильки в дурном вкусе. А Глисон просто проигнорировал сказанное.
– Джеймс, мы тут бьемся, соображаем, как нам выкарабкаться. Вас я пригласил в слабой надежде, что вы еще не уехали. Выскажитесь.
– Притормозил, просто чтобы поглядеть, нет ли для меня личной почты, – проворчал Стивенс. – А то уже болтался бы в Майами на пляже, превращал бы солнышко в витамин D.
– Знаю, – ответил Глисон. – Отпуск вы заработали честно. Но увы, Джимми. Ситуация не улучшается, а делается только хуже. Идеи есть?
– А что говорит доктор Рэмбо?
Рэмбо моментом вскинулся.
– Рецепторы де-Кальба абсолютно надежны, – заявил он.
– Однако летят один за другим.
– Они тут ни при чем. Значит, вы с ними обращаетесь не так, как положено.
И Рэмбо опять погрузился в свои внутренние переживания.
Стивенс повернулся к Глисону и развел руками:
– Насколько я в курсе, доктор Рэмбо прав. Возможно, и впрямь сплоховал мой отдел, но я не в состоянии обнаружить причину. Готов подать заявление об отставке.
– Не нужна мне ваша отставка, – милостиво сказал Глисон. – Мне нужен выход из положения. На нас лежит ответственность перед обществом.
– И перед акционерами, – вставил Харкнесс.
– Будем чисты перед обществом – акционеры нас не потревожат, – мудро рассудил Глисон. – Так что скажете, Джимми? Есть предложения?
Стивенс закусил губу.
– Есть, единственное, – объявил он, – и оно мне не нравится. После этого мне одна дорога – в распространители дамских журналов.
– Даже так? И что за предложение?
– Мы должны посоветоваться с Уолдо.
И куда только девалась апатия доктора Рэмбо!
– Что? К этому шарлатану? Это же научный вопрос! На-уч-ный!
Заныл и Харкнесс:
– До-о-октор Стивенс! И впрямь, знаете ли…
Глисон жестом потребовал тишины.
– Предложение доктора Стивенса логично. Но боюсь, Джимми, что вы с ним несколько подзапоздали. Я говорил с Уолдо на прошлой неделе.
Насколько удивился Харкнесс, настолько набычился Стивенс.
– И даже не дали мне знать?
– Прости, Джимми. Я просто разведал обстановку. Но без толку. Условия, которые он выставляет, для нас равнозначны конфискации.
– Все еще дуется на нас из-за патентов Хатауэя?
– Все еще злобу тешит.
– Вам следовало поручить это мне, – вставил Харкнесс. – Он не имеет права так с нами поступать. Речь идет об интересах общества. Если понадобится, заплатим аванс, а вопрос о гонораре передадим в третейский суд. Пусть вынесет беспристрастное решение. Детали я улажу.
– Не дай бог, – сухо сказал Глисон. – По-вашему, судебным решением можно заставить курицу снести яйцо?
Харкнесс всем своим видом изобразил возмущение, но промолчал.
А Стивенс продолжил:
– Предположительно, есть зацепка, как подступиться к этому типу, иначе я не вылез бы с этим предложением. Я знаком с одним его другом…
– С другом Уолдо?! Разве у него могут быть друзья?
– Ну не друг, а что-то вроде родственника. Его детский врач. С его помощью можно бы попытаться договориться с Уолдо по-хорошему.
Доктор Рэмбо вскочил.
– Это переходит всяческие границы, – заявил он. – Так что вынужден просить прощения, но…
Не дожидаясь ответа, он выскочил из комнаты, почти протаранив собой дверь.
Глисон проводил его тревожным взглядом:
– Джимми, чего это он так разошелся? Можно подумать, Уолдо – его личный враг.
– Что-то в этом роде. Но дело не только в Уолдо. Вся его вселенная сейчас рушится. Последние два десятка лет, после того как Прайор пересмотрел общую теорию поля и расправился с принципом неопределенности Гейзенберга, физики держат свою физику за точную науку. Нам, то есть вам и мне, аварии с энергоподачей на транспорте – докука солидная, а для доктора Рэмбо это еще и покушение на его богов. Так что приглядывайте за ним.
– В каком смысле?
– В том, что может натворить черт-те чего. Когда у человека рушится мировоззрение, это дело сверхсерьезное.
– Н-да-а-а. А вы сами? Вас тоже и так же допекло?
– Не совсем. Я инженер, то есть, с точки зрения Рэмбо, высокооплачиваемый лудильщик. Разные личные установки. Я просто в некоторой растерянности.
Ожил аудиокоммуникатор на столе у Глисона:
– Главный инженер Стивенс, ответьте. Главный инженер Стивенс, ответьте.
Глисон нажал кнопку:
– Здесь. Говорите.
– Поступила шифровка нашим кодом. Даю перевод: «Потерпел аварию в четырех милях к северу от Цинциннати. Добираться ли дальше в Небраску или приволочь вы-знаете-что из собственной таратайки?» Конец сообщения. Подписано: «Мак».
– Передайте, чтобы возвращался. Но на своих двоих! – свирепо рявкнул Стивенс.
– Вас понял, сэр.
Аппарат отключился.
– Это от вашего зама? – спросил Глисон.
– Да. Пожалуй, это была последняя капля, шеф. Мне ждать и ковыряться с этой аварией или все же попытать счастья насчет Уолдо?
– Попытайте счастья.
– Хорошо. Если не дождетесь вестей, просто вышлите выходное пособие в гостиницу «Долина пальм» в Майами. Я буду четвертый нищий справа.
Глисон позволил себе горестную усмешку:
– Если уж и вы не справитесь, я буду пятый. Удачи.
– До скорого.
Стивенс удалился, и только тут впервые раскрыл рот главный инженер по городским поставкам Страйбел:
– Если пойдут аварии по городским энергоприемникам, ты ведь знаешь, где я окажусь?
– Где? Шестым нищим справа?
– Вряд ли. Я буду висельник номер один. Меня просто линчуют.
– Но энергоподача в города от аварий застрахована. У вас там полно предохранителей и параллельных линий.
– Примерно так же застрахованы и декальбы. Ни больше ни меньше. А представьте себе седьмой подземный этаж Питтсбурга, когда там вырубится освещение. Впрочем, лучше не представляйте.
* * *Доктор Граймс протиснулся сквозь верхний люк своего подземного дома, глянул на оповеститель и убедился, что в его отсутствие в дом забрался гость. Кто-то из очень хороших знакомых, поскольку знает код замка, отметил доктор с некоторым оживлением, загромыхал вниз по лестнице, стараясь легче ступать на больную ногу, и вошел к себе в приемную.
– Док, привет!
Когда дверь распахнулась, Джеймс Стивенс встал с кресла и двинулся навстречу хозяину.
– Здоров, Джеймс. Налей себе чего-нибудь. Ах, уже налил? Ну тогда налей мне.
– Есть такое дело.
Пока гость справлялся с поручением, Граймс избавился от своего допотопного пальто до пят и швырнул его в сторону вешалки. Пальто тяжко бухнулось на пол, куда более тяжко, чем можно было ожидать по внешнему виду, несмотря на солидные размеры. И глухо лязгнуло.
А Граймс, согнувшись в три погибели, взялся снимать объемистые штаны, такие же увесистые, как и пальто. Под ними оказалось обычное иссиня-черное рабочее трико. Этот стиль ему совсем не подходил. Существу, не искушенному в человеческой культуре одежды, скажем гипотетическому жителю Антареса, этот стиль мог показаться вульгарным или даже безобразным. В этом трико доктор походил на старого жирного жука-навозника.
Джеймс Стивенс оставил без внимания трико, но на сброшенную одежду глянул с неодобрением.
– Все еще таскаете эти дурацкие доспехи, – не удержался он от комментария.
– А как же!
– Док, не доведет вас до добра эта хренация. Только здоровье себе портите.
– Без нее быстрей испорчу.
– Не надо. Я только в лаборатории доспехи ношу, а больше нигде. И как видите, на здоровье не жалуюсь.
– И зря.
Граймс подошел к табуретке, на которую пересел Стивенс, и скомандовал:
– А ну ногу на ногу!
И чуть только Стивенс исполнил приказ, ребром ладони резко ткнул гостя под коленную чашечку. Сработало еле-еле.
– Паршиво, – отметил Граймс, оттянул гостю веко и глянул на глазное яблоко. Покачал головой и изрек: – Дрянь дело.
Стивенс досадливо отстранился:
– Со мной все тип-топ. И речь не обо мне, а о вас.
– Это в каком же смысле?
– А в таком. Холера вас забери, док, вы же репутацию теряете. Послушали бы, что о вас болтают.
Граймс кивнул:
– Слышал, и не раз. Мол, бедняга Гэс Граймс на старости лет маленько того. Зря волнуешься по этому поводу. Я всю жизнь как ходил не в ногу со всеми, так и хожу. А вот у тебя с коэффициентом усталости наверняка непорядок. Сколько тебе выводят?
– Понятия не имею. Здоров как бык.
– Как бык, говоришь? Да я тебя побью в двух раундах из трех.
Стивенс потер веки:
– Док, кончайте проезжаться на мой счет. Расклеился я, ваша правда. Сам знаю, но это от переутомления, а не от чего-нибудь.
– Уши вянут! Джеймс, ты приличный специалист по излучениям, физик…
– Не физик, а инженер.
– Ладно, пусть инженер. Но не медик. Пойми, нельзя год за годом поливать организм всеми видами излучения, как из бочки, и не поплатиться за это. Организм не рассчитан на такие процедуры.
– В лаборатории я ношу доспехи. Вы же в курсе.
– Слава богу. А вне лаборатории?
– Слушайте, док! Очень не хотелось бы затрагивать эту тему, но вы же несете чушь. Конечно, сейчас в воздухе повсюду рассеяна лучистая энергия, но совершенно безвредная. Специалисты по коллоидной химии…
– Обхихимия это калоидная, а не химия!
– Но вы же должны признать, что баланс организма – это предмет изучения коллоидной химии.
– Я ничего не должен признавать. Живые ткани построены на коллоидах, и я согласен, это так и есть. Но я уже сорок лет кряду твержу, что живые ткани нельзя подвергать разному облучению, вперед досконально не разобравшись в возможных последствиях. С точки зрения эволюции человеческий организм рассчитан на адаптацию только к естественному облучению со стороны Солнца, да и то к ослабленному за счет толстого ионизированного слоя в атмосфере, да и не так чтобы очень. А уж где такого слоя нет… Ты когда-нибудь видел, что такое солярно-рентгеновский рак?
– Не довелось.
– Ах да, ты еще слишком молод. А вот мне довелось. Я еще интерном был, когда пришлось ассистировать при аутопсии этой штуки. Парнишка был участник второй экспедиции на Венеру. Четыреста тридцать восемь метастазов мы в нем насчитали, да так и не досчитали – бросили.
– Солярно-рентгеновского рака больше не существует.
– И слава богу. Но урок нам был дан, и забывать его грешно. Дай волю вашей гениальной пацанве – вы у себя в лабораториях такую кашу заварите, что никакая медицина разобраться не поспеет. Мы же поневоле отстаем. Ничего не знаем, покуда не проявится, а проявляется-то не вдруг. А тогда, когда вы уже понакрываетесь.
Граймс тяжело сел, и внезапно стало видно, что он измучен и утомлен не меньше своего куда более молодого гостя. И Стивенс ощутил, что у него язык не поворачивается продолжить этот разговор. Что-то в этом роде бывает, когда твой самый близкий друг ни с того ни с сего втюривается в совершеннейшее черт знает что. Он сидел и ломал голову, как бы не ляпнуть что-нибудь не то.
И решил переменить тему:
– Док, я не просто так пришел. Есть несколько вопросов для обсуждения.
– Например?
– Во-первых, относительно отпуска. Сам понимаю, что расклеился. Переутомился, так что, похоже, нужен отпуск. А во-вторых, я к вам насчет Уолдо.
– То есть?
– Вот именно. Насчет Уолдо Фартингуэйт-Джонса, благослови Господь его непреклонное и злое сердце.
– Уолдо? Уж он-то тут каким боком? Никак тебя вдруг заинтересовала myasthenia gravis?[5]
– Ни в коем разе. Его состояние мне абсолютно без разницы, страдай он плюс ко всему еще и чесоткой, перхотью и бессонницей, чего от души ему желаю. Но мне надо задействовать его мозги.
– Ах вот как?
– В одиночку мне не справиться. Тот еще, знаете ли, людям помощничек ваш Уолдо. Он мастер только ими пользоваться. Вы – это его единственный нормальный человеческий контакт.
– Ну, это не совсем так…
– А с кем еще у него контакт?
– Ты не так понял. У него нет контакта ни с кем. Я просто единственный человек, у которого хватает наглости с ним не церемониться.
– А я-то думал!.. Впрочем, не важно. Неужто вы считаете такое положение нормальным? Уолдо – это человек, без которого нам не обойтись. Где написано, что гений его масштаба обязательно должен быть таким неприступным, таким неподатливым на рядовые общественные запросы? Не надо. Понятно: это во многом продиктовано его хворобой, но почему, почему именно она именно к нему привязалась? Вероятность случайного совпадения тут исчезающе мала.
– Его немочь тут ни при чем, – ответил Граймс. – Вернее, при том, но не с того боку, с которого ты подступаешься. Его гениальность некоторым образом проистекает из его слабости…
– То есть?
– Ну-у…
Граймс погрузился в собственные мысли и дозволил себе умом вернуться вспять к долгим – длиною в целую жизнь (разумеется, жизнь Уолдо) – размышлениям об этом своем особом пациенте. Припомнились какие-то подсознательные опасения, когда он принял этого младенца во время родов. Внешне младенец выглядел приемлемо, разве что был несколько синюшный. Но в родилках того времени множество малышей являлось на свет с небольшим цианозом. И тем не менее как-то рука не поднималась шлепнуть новорожденного по попке, чтобы тот от удара впервые хватил полные легкие воздуха.
Однако собственные чувства были подавлены, «рукоприкладство» состоялось по всем правилам, и новорожденный человечек провозгласил свою независимость вполне удовлетворительным криком. Что еще оставалось сделать молодому врачу по всем болезням, на полном серьезе относившемуся к клятве Гиппократа? Впрочем, он и нынче относится к ней на полном серьезе, хотя временами позволяет себе распространяться насчет ее лицемерности. И ведь прав оказался в своих предчувствиях: была в этом малыше какая-то гнильца еще и помимо myasthenia gravis.
Поначалу было как-то жаль этого карапуза и было необъяснимое чувство ответственности за его состояние. Патологическая мышечная слабость – инвалидность абсолютная, поскольку у пациента нет уцелевших конечностей, способных заменить увечные. Жертва вынуждена лежать, все органы, все конечности у нее на месте и действуют, но мускулатура прежалостнейшим образом слаба и не способна к нормальным усилиям. Жизнь поневоле проходит в состоянии полнейшего изнурения, у нас с вами такое могло бы наступить на финише марафонского бега. Но мы-то отдышимся, а вот больной не отдышится, и помочь ему нечем.
Пока длились детские годы Уолдо, врач не терял надежды, что ребенок умрет и тем избежит приговора к трагической никчемности. Но в то же время, будучи врачом, он делал все, что только в его силах и в силах бесчисленных консультантов, чтобы ребенок жил, и ухаживал за ним, как только мог.
Естественно, Уолдо не мог посещать школу – Граймс выискивал ему домашних учителей посострадательнее. Уолдо не мог играть в обычные игры – Граймс изобретал игры для лежачего, которые не только развивали бы воображение, но и подвигали бы пациента на предельное напряжение своих вялых мускулов.
В ту пору Граймс опасался, что этот тепличный ребенок, огражденный от обычных стрессов взросления, может навсегда остаться инфантильным. Теперь-то – тому уж много лет – он понимал, что тревожился напрасно. Подрастающий Уолдо буквально цеплялся за все, что только могла предложить ему эта убогая жизнь, он жадно учился и до седьмого пота напрягал волю, чтобы заставить служить свои непослушные мышцы.
Особую сообразительность он проявил в поисках средств обхода своей мускульной слабости. В семь лет он разработал способ управляться с ложкой. Обеими руками. Это позволило ему хотя и с громадным усилием, но питаться самостоятельно. А в десять лет он изобрел свое первое механическое приспособление.
То был аппаратик, который держал перед ним книгу под любым удобным углом, направлял свет на нужное место и переворачивал страницы. Аппаратик отзывался на нажатия кончика пальца на простую панель управления. Разумеется, построить его самостоятельно Уолдо не мог, но зато сумел продумать и изложить замысел. Родители были достаточно богаты, чтобы воспользоваться услугами конструктора-профессионала, осуществившего проект увечного малолетки.
Вот так малыш Уолдо впервые почувствовал вкус к умственному господству над взрослым человеком, который ему не родня и не прислуга, и Граймс был склонен считать этот случай началом долгого психологического процесса, по ходу которого Уолдо в конце концов начал рассматривать все человечество как своих слуг, как руки, которых ему недостает, руки, которыми он либо пользуется, либо может воспользоваться.
* * *– Док, вы что, не в себе?
– А? Извини, отвлекся. Послушай, сынок, ты не должен быть слишком суров с Уолдо. Лично мне он не по душе. Но приходится принимать его таким, каков он есть.
– Вот вы и принимайте.
– Умолкни. Сам признал, что нуждаешься в его уме. Он не был бы гением, если бы не родился калекой. Ты его родителей не знал. Доброго десятка были люди, приятные, умные, но ничего особенного. И Уолдо одарен не в большей степени, чем они, но напрягать свои таланты, чтобы хоть чего-то добиться, ему пришлось намного больше. Ему приходится соображать, у него нет другого выхода.
– Согласен. Тысячу раз согласен, но с какой стати притом еще и ядом исходить? Талантливые люди в большинстве своем не таковы.
– А ты раскинь мозгами. Чтобы хоть чего-то добиться в своем положении, парню пришлось крепить волю и настраивать ум исключительно в одном направлении, ничьих иных соображений в расчет не принимая. Вот он и заделался невыносимым эгоистом. Чего еще от него ждать?
– Я бы… Да ладно, это не важно. Он нужен нам позарез, все дело в этом.
– Зачем?
Стивенс пустился в объяснения.
* * *Наверное, уместно будет подчеркнуть, что проявления культуры – нравы, оценки, построение семьи, застольные обычаи, принятый образ жизни, методы обучения, учреждения, форма правления и так далее – жестко определяются хозяйственными потребностями наличествующей технологии. Хотя такое утверждение слишком расплывчато и в значительной степени упрощено, тем не менее бесспорно, что многие из неотъемлемых особенностей долгого мира, наступившего после конституционного возвышения Объединенных наций, своим происхождением обязаны технологическим методам, разработанным в тепличных условиях, поневоле созданных воюющими сторонами, вовлеченными в сражения сороковых годов. В преддверии той поры как ненаправленное, так и направленное излучение электромагнитной энергии, за небольшими исключениями, использовалось только в виде коммерческого радио. Даже телефонная связь осуществлялась почти всецело посредством соединения аппаратов с помощью металлических проводов. Если какой-нибудь житель Монтерея желал пообщаться с женой или деловым партнером, находящимися, скажем, в Бостоне, между ними через весь континент протягивался физически осязаемый медный нейрон.