Время для звезд

Мы спрашивали тебя. И Чибис помогла.

Но ведь Чибис никогда не бывала в моей комнате! Впрочем, она видела достаточно американских домов, чтобы стать на Веге консультантом-экспертом.

– Чибис здесь?

Она сейчас придет.

Если рядом Чибис и Мамми, все будет хорошо. Вот только…

– Мамми, я не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Она положила крошечную теплую ладонь мне на лоб и наклонилась так, что я мог видеть лишь ее огромные, как у лемура, глаза.

Ты их повредил. Но теперь поправляешься, не волнуйся.

Если Мамми советует не волноваться, значит и впрямь нет причин вставать на уши. Эти глаза никогда не лгут. Зато в них можно окунуться, можно нырять и плавать кругами.

– Хорошо, Мамми. – Я вспомнил кое-что. – Ты же… замерзла. Это правда?

Да.

– Но… известно же, что вода, замерзая, разрывает живые клетки.

Мой организм, с гордостью ответила она, никогда такого не допустит.

– Ага… – Я поразмыслил над услышанным. – Только меня, пожалуйста, не купайте в жидком воздухе. Мой организм для этого не годится.

И вновь Мамми ответила с шаловливым, снисходительным смешком:

Постараемся не повредить тебе. Она выпрямилась и закачалась, как ивовый прут. Чувствую, идет Чибис.

В дверь постучали – еще одно несоответствие: не так должны звучать удары по легкой двери в межкомнатной перегородке. Раздался голос Чибис:

– Можно?

Девочка не дождалась ответа – я бы удивился, случись наоборот. То, что я успел увидеть за дверью, выглядело в точности как у нас дома. Они потрудились на славу.

Входи, милая.

– Давай-давай, Чибис. Тем более что ты уже вошла.

– Не цепляйся.

– Уж кто бы говорил. Привет, детка.

– Сам детка.

Мамми пошла к двери.

Не задерживайся, Чибис. Не надо его утомлять.

– Не буду, Мамми.

Пока, милые.

– Когда в этом лазарете часы посещений?

– Когда она разрешит, разумеется. – Чибис стояла напротив, уперев кулаки в бока. Впервые я ее увидел по-настоящему чистой: отмытые розовые щечки, пушистые волосы; лет через десять, глядишь, станет симпатичной. Одета она была как всегда, только шмотки отстираны, все пуговицы на месте, прорехи аккуратно зашиты.

– Н-да, – сказала она наконец, озабоченно вздохнув. – Наверное, тебя еще штопать и штопать.

– Меня? Да я в полном порядке! А ты как?

Она постучала по кончику носа:

– Морозом чуть-чуть прихватило. Ерунда. А вот ты выглядел неважно.

– Неважно – это как?

– Сказала бы я, да мама говорит, что леди так не выражаются.

– Ладно, молчи тогда.

– Не язви, у тебя плохо получается.

– Может, разрешишь на тебе попрактиковаться?

Она хотела отбрить меня в своей привычной манере, но передумала, а потом вдруг улыбнулась и придвинулась. Я испугался, что она меня поцелует, но она только похлопала по одеялу и торжественно произнесла:

– Пожалуйся, можешь быть язвой, жадиной, капризулей, можешь ругать меня, можешь все, что угодно, и я даже не пикну. Не сомневаюсь, что ты можешь перечить даже Мамми.

Не представляю, чтобы мне этого захотелось.

– А ты не похожа на себя, Чибис. Уже нимб проглядывает.

– Он бы давно появился, если бы не ты. Хотя нет, я бы, наверное, провалилась на экзаменах для нимбоносцев.

– Думаешь? А мне вспоминается кое-кто примерно твоего роста, притащивший меня на базу чуть ли не на закорках. Как насчет этого?

Она хмыкнула:

– Ерунда. Главное, ты установил маяк…

– Ладно, давай каждый останется при своем мнении. Холодновато было снаружи. – Я сменил тему, которая смущала обоих.

Заикнувшись о маяке, девочка кое о чем мне напомнила.

– Чибис, где мы?

– А? У Мамми дома, конечно. – Она огляделась и сказала: – Ой, Кип, я забыла, на самом деле это не твоя…

– Знаю, – перебил я. – Подделка. Сразу видно.

– Разве? – Она расстроилась. – А я думала, мы отлично все устроили.

– Вы все замечательно устроили. Не понимаю, как вам это удалось.

– У тебя замечательная память. Прямо-таки фотографическая.

«И язык без костей», – добавил я про себя. Интересно, что еще я выболтал, пока валялся без сознания? И Чибис все слышала. Но не спрашивать же об этом. У человека должны оставаться хоть какие-то секреты.

– И все-таки это подделка, – продолжал я. – Что мы дома у Мамми, я теперь знаю. Но где этот дом?

– Ой! – Она посмотрела на меня круглыми глазами. – Но я же тебе говорила. Может, не помнишь – ты уже засыпал.

– Припоминаю кое-что, – сказал я медленно, – но до меня не доходит смысл. Кажется, ты сказала, что мы летим на Вегу.

– Вроде она значится в каталогах как Вега-пять. Сами они называют ее… – Чибис откинула голову и выдала трель; правда, это больше походило на партию Золотого петушка из оперы Римского-Корсакова. – Но так я еще не умела, поэтому сказала «Вега», смысл примерно тот же.

Я снова попытался сесть и не смог.

– И вот так, стоя передо мной, ты говоришь, что мы на Веге? Точнее, на какой-то планете Веги?

– Ну, ты же не предложил мне сесть.

Этот чибисизм я пропустил мимо ушей. Взглянул на окно, из которого лился солнечный свет.

– Вега светит?

– Что ты, это искусственное освещение. Если бы они оставили настоящий свет Веги, тут все выглядело бы как… как в сиянии электрической дуги. Ты же знаешь, Вега расположена очень высоко на диаграмме Герцшпрунга – Рессела.

– А-а-а… Ну да.

Вот уж чего никогда не знал, так это спектрального класса Веги. Как-то не думал, что мне это понадобится.

– Кстати! Будь осторожен, Кип, когда начнешь ходить. Тут за десять секунд можно загореть, как в Ки-Уэсте за всю зиму, а через десять минут от тебя останутся только угли.

Определенно у меня талант попадать в места с тяжелым климатом. К какому спектральному классу относится Вега? К «А»? Нет, скорее к «В»? Я знал, что она большая и яркая, больше Солнца, и расположена в созвездии Лиры.

Но как, прости Эйнштейн, мы сюда попали?

– Чибис? А до Веги далеко? То есть я хотел сказать, далеко ли до Солнца? Ты не знаешь, случайно?

– Случайно знаю, – ответила она обиженно. – Двадцать семь световых лет.

Громадные галопирующие гориллы!

– Чибис, возьми со стола логарифмическую линейку. Умеешь с ней обращаться? У меня руки не слушаются.

Девочка замялась:

– Зачем она тебе?

– Хочу сосчитать, сколько это будет в милях.

– Да я сама сосчитаю, без линейки.

– Но с ней быстрее и надежнее. Вот что, если не умеешь ею пользоваться, не стесняйся, в твоем возрасте я тоже не умел. Я тебя научу.

– Да умею я! – вспылила она. – Думаешь, я дура? Но лучше так посчитаю. – Она беззвучно зашевелила губами. – Сто пятьдесят девять триллионов миль.

Совсем недавно я считал расстояние до Проксимы Центавра. Вспомнил, сколько миль в световом году, и прикинул на глазок: шесть на двадцать пять – сто пятьдесят… А где там десятичная запятая?

– Вроде бы верно.

Сто пятьдесят девять триллионов! Столько нулей… даже неуютно.

– Еще бы не верно! – отрезала она. – Я никогда не ошибаюсь.

– Господи! Прямо карманная энциклопедия!

Она потупилась:

– Не могу же я не быть гениальной, если такой родилась.

Чибис сама подставилась, и я уже хотел от души отыграться, но тут увидел, какой у нее несчастный вид.

Я вспомнил папины слова: «Некоторые уверяют, что лучше быть средним, чем лучшим. Такие люди с удовольствием обрежут крылья другим, потому что сами их лишены. Они презирают ум, поскольку сами им не обладают». Тьфу ты!

– Извини, Чибис, – тихо сказал я. – Я понимаю, есть вещи, которые от нас не зависят. Ты маленькая, я большой. Ты гениальная, а мне таким не стать…

Она успокоилась и приняла серьезный вид.

– Кажется, опять захотела порисоваться, – произнесла она, крутя пуговицу. – Или решила, что ты понимаешь меня – как папа.

– Польщен. Вряд ли я тебя понимал, но отныне буду стараться.

Она продолжала теребить свою пуговицу.

– Ты и сам довольно умный, Кип. Наверняка ведь догадываешься.

Я ухмыльнулся:

– Будь я умным, разве очутился бы здесь? Слушай, солнышко, давай все-таки проверим на логарифмической линейке твои выкладки. Мне правда интересно.

Двадцать семь световых лет – отсюда Солнца не увидишь. Ведь наша родная звезда совсем невелика.

Чибис вновь замялась:

– Кип, линейка не годится.

– Что? Да это лучшая линейка из тех, что можно купить за деньги…

– Кип, погоди! Это не линейка. Это кусок стола.

– Хм? – Я смутился. – Я и забыл. А коридор за дверью – длинный?

– Там только часть его, то, что ты видишь отсюда. Кип, мы бы сделали линейку настоящей, было бы время. Они тоже разбираются в логарифмах. Еще как разбираются!

Вот это меня и беспокоило – «было бы время».

– Чибис, а сколько времени мы сюда летели?

Двадцать семь световых лет! Пусть даже со скоростью света. Для меня-то, по Эйнштейну, они протекли незаметно – но не для Сентервилла. Папа мог уже умереть! Папа старше мамы, он мне, в общем-то, в дедушки годится. Еще двадцать семь лет обратно – да ему за сотню перевалит! Даже мама вряд ли доживет.

– Сколько времени? Да нисколько.

– Нет-нет. Я знаю, этого не почувствуешь. Ты ничуть не повзрослела, я все так же лежу обмороженный. И тем не менее путь занял по крайней мере двадцать семь лет.

– Кип, ты о чем?

– О релятивистских уравнениях, разумеется. Слыхала про теорию относительности?

– Ах, это! Конечно. Но здесь она неприменима. Такие полеты не занимают времени. Ну, минут пятнадцать на выход из атмосферы Плутона, потом примерно столько же на посадку здесь. А остальное – тьфу! Ноль.

– Но на световой скорости так не получится.

– Нет, Кип. – Она нахмурилась, потом ее лицо просветлело. – Сколько времени прошло с того момента, как ты поставил маяк, и до того, как нас спасли?

– Хм… – Это меня воскресило. Папа не умер! У мамы даже седые волосы не появятся. – Около часа.

– Чуть больше. Если бы корабль стоял наготове, было бы меньше… Тогда, наверное, в туннеле тебя нашли бы они, а не я. Сообщение добралось мгновенно. Полчаса готовили корабль. Мамми была в бешенстве. Никогда бы не подумала, что она на такое способна. Корабль-то должен быть постоянно готов к старту.

– И стартовать, как только ей понадобится?

– Совершенно верно. Мамми важная птица. Еще полчаса на маневры в атмосфере – и все. В реальном времени. Никаких фокусов с теорией относительности.

Я попытался привыкнуть к этой мысли. За час они покрывают двадцать семь световых лет – и еще получают нагоняй за потерянное время. Этак соседи по кладбищу дадут доктору Эйнштейну прозвище Пропеллер за вращение в гробу!

– Но как такое может быть?

– Кип, ты знаешь геометрию? Не евклидову, конечно, а настоящую.

– Мм… Баловался с открытыми и замкнутыми искривленными пространствами, прочел популярные книги доктора Белла. Но знатоком себя, пожалуй, не назову.

– Ну, по крайней мере, ты не станешь цепляться за идею, что прямая – кратчайший путь между точками. – Она сделала движение, будто обеими руками выжимала грейпфрут. – Потому что это не так. Кип, все соприкасается. Вселенную можно засунуть в ведро. Можно и в наперсток, если сложить ее так, чтобы совпадали конфигурации атомов.

Я увидел головокружительную картинку, на которой Вселенная умещалась в чайной чашке. Теснились, упаковываясь, протоны и электроны – и переставали быть теми зыбкими математическими призраками, которыми, говорят, являются даже атомы урана. Получалось что-то вроде «первичного атома», которым иные космогонисты объясняли расширение Вселенной. А может, она и то и другое – и упакованная, и расширяющаяся? Как парадокс «волны и частицы». Волна – это не частица, а частица – не волна, однако все на свете представляет собой и то и другое. Если вы в это верите, поверите во все, что угодно, а если нет, то и не пытайтесь. Даже в самих себя поверить не пробуйте, потому что и вы одновременно состоите из волн и частиц.

– Сколько измерений? – пролепетал я.

– А сколько дашь?

– Я? Ну, может, двадцать. К четырем основным по четыре дополнительных, чтобы по углам не жало.

– С двадцати все только начинается. Я не знаю, Кип; оказалось, и я в геометрии не сильна. Только думала, что сильна. Так что я их принялась трясти.

– Мамми?

– Да что ты, нет! Она тоже не знает геометрии. Необходимый минимум, чтобы провести корабль сквозь складки пространства.

– Только-то?

Мне нужно было остановиться на разрисовывании ногтей, зря я позволил папе соблазнить меня дальнейшим образованием. Этому несть конца – чем больше узнаешь, тем больше нужно узнавать.

– Чибис, ты ведь знала, для чего этот маяк?

– Я? – Она невинно потупилась. – Ну да.

– Ты знала, что мы полетим на Вегу.

– Ну… если бы маяк сработал. Если бы мы его вовремя включили.

– Так вот, главный вопрос. Почему молчала?

– Ну… – Чибис явно вознамерилась совсем оторвать пуговицу. – Я не знала, хорошо ли у тебя с математикой… мм… боялась, что ты начнешь задаваться – «старшим лучше знать» и все такое. Ведь ты бы мне не поверил?

– Я говорил Орвиллу, я говорил Уилбуру, а теперь я говорю тебе: эта штука никогда не сможет взлететь. Может, и не поверил бы, Чибис. Но в следующий раз, когда у тебя появится искушение промолчать «для моего же блага», вспомни, что я не цепляюсь за свое невежество. Знаю, что я не гений, но все же попробую шевелить мозгами – и, возможно, даже окажусь в чем-то полезным, если буду в курсе твоего замысла. Оставь в покое пуговицу.

Она поспешно выпустила ее.

– Да, Кип. Я запомню.

– Спасибо. Еще одно. Мне крепко досталось?

– Хм! Еще как!

– Ладно… У них есть эти… хм… корабли для складок, которые летают мгновенно. Почему же ты не попросила их подбросить меня до дому и запихнуть в больницу?

Она была в нерешительности.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хм… Прекрасно чувствую. Только мне, похоже, сделали блокаду позвоночника или что-то в этом роде.

– Что-то в этом роде, – согласилась она. – Есть ощущение, что выздоравливаешь?

– Черт побери, я просто здоров!

– Нет. Но ты выздоровеешь. – Она внимательно посмотрела на меня. – Сказать тебе как есть, Кип?

– Валяй!

– Если бы тебя доставили на Землю, в самую наилучшую больницу, ты был бы «безнадежным случаем». Понял? Ни рук, ни ног. А здесь ты совершенно поправишься. Никаких ампутаций, ни мизинчика.

К чему-то подобному Мамми меня уже подготовила. Я лишь спросил:

– Ты уверена?

– Уверена. И в том и в другом. Ты поправишься. – Вдруг ее лицо скривилось. – Ну и видок у тебя был! Мне теперь кошмары снятся.

– Зачем тебе позволили смотреть на меня?

– Да просто не могли запретить. Я ведь твоя ближайшая родственница.

– Надо же! И кем назвалась, сестрой или племянницей?

– Чего? Да я и есть твоя ближайшая родственница.

Я чуть было не сказал, чтобы не придуривалась, но вовремя прикусил язык. Мы единственные представители рода человеческого в радиусе ста шестидесяти триллионов миль. Как всегда, Чибис была права.

– Так что пришлось давать им разрешение, – продолжала она.

– На что? Что они со мной делали?

– Ну, сначала сунули тебя в жидкий гелий. Продержали там целый месяц, а я была вместо морской свинки. Потом, три дня назад – три наших дня, – дали тебе оттаять и приступили к восстановительным процедурам. С тех пор ты поправляешься.

– А сейчас в каком я состоянии?

– Ну… ты снова отрастаешь. Регенерируешь. Кип, это не кровать. Просто так выглядит.

– А что же это?

– У нас нет подходящего термина, а их слово я не смогу произнести – слишком высокие звуки. Но все, начиная отсюда, – она похлопала по простыне, – и донизу, целая комната под тобой, – все это тебя лечит. Ты весь в проводах, как сцена на рок-концерте.

– Хотелось бы посмотреть.

– Боюсь, что нельзя. Ты еще не знаешь всего, Кип. Им пришлось срезать с тебя скафандр.

Это меня ужалило в сердце сильнее, чем известие о моем плачевном состоянии.

– Что? Оскара! Его разрезали? Я имею в виду мой скафандр.

– Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты постоянно обращался к Оскару, да еще и отвечал вместо него. Иногда кажется, что ты шизик, Кип.

– Ты спутала, малявка, – это раздвоение личности. А ты, кстати, параноик.

– Да это мне сто лет известно. Но я хорошо адаптировалась. Не желаешь ли повидать Оскара? Мамми сказала, ты захочешь, чтобы он был рядом. – Она открыла шкаф.

– Погоди! Ты же сказала, что его разрезали!

– И починили. Как новенький, даже лучше.

Время, милая! Помни, что я тебе говорила.

– Иду, Мамми! Пока, Кип. Я скоро вернусь. Буду очень часто тебя навещать.

– Ладно. Оставь шкаф открытым, чтобы я мог видеть Оскара.

Чибис навещала, но не «очень часто». Я не обижался, во всяком случае не сильно. Ее окружали тысячи «познавательных» вещей, в тысячи мест она могла сунуть свой любопытный нос, и все такое новое и интересное – она была увлечена почище щенка, жующего тапку. У наших хозяев от нее голова шла кругом.

Но и я не скучал. Я поправлялся, а это работа серьезная, скучать не приходится. При условии, что вы счастливы, – а я был счастлив.

Мамми я тоже видел редко. Было понятно, что она очень занята, хоть и являлась на мой зов не позже чем через час и никогда не спешила уйти.

Она не была ни сиделкой, ни врачом. За мной ухаживал целый штат врачей, ловивших каждый удар моего сердца. Если я не звал (шепот слышали не хуже крика), они не появлялись, но вскоре я понял, что комната нашпигована микрофонами и телеметрией, как корабль на испытаниях. Кровать оказалась устройством, по сравнению с которым наши «искусственное сердце», «искусственные легкие» и «искусственные почки» – как детская коляска рядом со сверхзвуковым почтовым «локхидом».

Этого устройства я так и не увидел (веганцы не поднимали простыню, разве что когда я спал), но знаю, что оно делало. Заставляло тело самоисцеляться – не зарубцовывать, а восстанавливать. На такое способна любая устрица, а морская звезда делает это так ловко, что можно разрубить ее на кусочки и получить тысячу новеньких морских звезд.

Не только у устриц и морских звезд – у любого животного каждая клетка содержит полный набор генов. Но мы несколько миллионов лет назад утратили это свойство. Известно, что наука пытается воссоздать его; вам, может быть, попадались статьи – оптимистические в «Ридерс дайджест», разочаровывающие в «Сайентифик мансли», совсем дурацкие в журналах, «научные редакторы» которых, похоже, набили руку на сценариях фильмов ужасов. Но работа идет. Возможно, когда-нибудь травмированные в катастрофах перестанут погибать – разве что от кровопотери по дороге в больницу.

Вроде бы мне представилась прекрасная возможность узнать про регенерацию все – но не вышло.

Я пытался. Хоть сами процедуры и не беспокоили меня (Мамми велела не волноваться и каждый раз, когда навещала, повторяла внушение, глядя в глаза), все же мне, как и Чибис, хотелось во всем разобраться.

Возьмите дикаря из глухих джунглей, где никогда не слышали выражения «рассрочка платежа». Пусть у него будет коэффициент интеллекта 190 и бес любопытства, как у Чибис. Отправьте его в Брукхейвенскую национальную лабораторию. Много ли он там поймет? Даже если ему окажут всю возможную помощь?

Он узнает, какие коридоры куда ведут и что пурпурный трилистник означает опасность.

И все. Не потому, что умом не вышел, – мы же условились, что он супергений. Просто надо будет проучиться лет двадцать, чтобы задавать нужные вопросы и воспринимать ответы.

Я задавал вопросы, всегда получал ответы, пытался их понять. То, что я понял, не стоит переносить на бумагу; это такой же сумбур, как дикарское описание атомного реактора. В радиоделе есть термин «шум» – когда уровень звука превышает некий предел, информация передаваться не может. Все, что я получал, было «шумом».

Причем какая-то часть – в буквальном смысле. Я задавал вопрос, кто-нибудь из врачей отвечал. Что-то я понимал, но, когда дело доходило до главного, я слышал только трели. Даже если переводила Мамми, удавалось воспринять лишь немногое; прочее звучало как бодрая песенка канарейки.

Держитесь за стулья: я буду объяснять то, чего сам не понимаю. Как мне и Чибис удавалось общаться с Мамми, пусть ее рот и не выговаривал английских звуков. Мы не могли петь, как она, и не знали ее языка. Веганцы… Пусть для простоты они будут веганцами, хотя тогда нас бы следовало называть «солярианцы»; их самоназвание звучит как китайские колокольчики на ветру. У Мамми тоже есть собственное имя, вот только я не колоратурное сопрано. Чибис пыталась его произносить, когда подлизывалась, – черта с два ей это помогало. У веганцев удивительный талант понимать вас словно изнутри. Вряд ли это телепатия, иначе я не делал бы столько промашек. Давайте считать это эмпатией.

В этой способности они различались; так каждый из нас может освоить автовождение, но не каждому дано стать гонщиком. Мамми чувствовала меня так же, как Гьомар Новаиш – свое пианино. Однажды я читал об актрисе, которая говорила по-итальянски столь выразительно, что ее понимали даже не знавшие итальянского. Ее звали Дуче[17]. Нет, «дуче» – это диктатор. Что-то в этом роде. Должно быть, у нее был тот же талант.

Первое, что я услышал от Мамми, – «привет», «пока», «спасибо», «куда идем?». Простые понятия; так можно и с бродячей собакой объясниться. Позже я начал понимать ее речь именно как речь. Она же запоминала значения английских слов еще быстрее; у нее была бездонная память, и в плену они с Чибис говорили целыми днями.

Но это легко для фраз вроде «добро пожаловать», «я голоден», «надо поторопиться»; куда сложнее с понятиями «гетеродин» и «аминокислота», даже если собеседники разбираются в подобных вещах. Когда же одна из сторон не понимает даже сути разговора, общение невозможно. Так было у меня с моими ветеринарами. Даже если бы мы говорили по-английски, я бы их все равно не понял.

Радиостанция не получит отклика, если нет другой станции, работающей на той же волне. Я работал на другой волне.

И все же я понимал веганцев, когда разговор шел о вещах не слишком сложных.

Это были милые существа; разговорчивые, смешливые, друг к другу доброжелательные. Различал я их с трудом, кроме Мамми. Я узнал, что и мы с Чибис для них отличались лишь тем, что я болел, а она нет. Они же легко различали друг друга, их разговоры были пересыпаны музыкальными именами; в конце концов, казалось, что звучит «Петя и Волк» или опера Вагнера. Даже для меня у них была специальная мелодия. Их язык звучал бодро и весело, как голоса ясной летней зари.

В следующий раз, услышав канарейку, я пойму, о чем она поет, даже если она сама этого не знает.

Кое-что мне рассказывала Чибис. Больничная койка – не лучшее место для изучения планеты. Гравитация Веги-5 довольно близка к земной, есть кислород, двуокись углерода и вода. Мы бы не смогли здесь жить – не только из-за убийственного «солнечного» ультрафиолета, но и из-за чрезмерной концентрации озона. Чуточка озона стимулирует, но избыток не полезней синильной кислоты. Было и еще что-то, кажется закись азота, в больших количествах тоже гадость. В моей палате воздух кондиционировался; веганцы могли им дышать, но считали его безвкусным.

Кое-что выяснилось, когда Мамми попросила меня надиктовать, как я вляпался в эту историю. Потом она попросила надиктовать все, что я знаю о Земле, о нашем прошлом, о том, как мы живем. Это была задачка… Я с тех пор не диктовал, потому что вдруг обнаружил: мои знания оставляют желать лучшего. Взять Древний Вавилон, – кажется, он как-то связан с Древним Египтом? О многом я имел лишь смутное представление.

Может, Чибис справилась бы лучше, она ведь помнит все услышанное или прочитанное – прямо как мой папа. Но веганцам, наверное, не удавалось надолго удержать ее на одном месте, а я был прикован к постели. Мамми дала это задание, исходя из тех же соображений, которые побуждают нас изучать австралийских аборигенов, а также ей хотелось получить образец нашего языка. Была и еще одна причина.

Работа оказалась нелегкой, но ко мне приставили помощника – он сразу останавливался, когда я выдыхался. Назовем этого яйцеголового профессором Джозефом. «Профессор» примерно соответствует званию этого веганца, а имя его не произнесешь. Я звал его Джо, а он высвистывал мелодию, которая означала: «Клиффорд Рассел, обмороженный монстр». Талант понимания у Джо был почти как у Мамми. И все же как объяснить, что такое «тарифы» и «короли», представителю народа, который никогда не имел ни того ни другого? Английские слова звучали для него просто шумом.

Однако Джо знал историю обитателей множества планет и мог показывать цветные картинки, в которых я находил нужные аналогии. Дело спорилось, я диктовал серебристому шарику, плавающему у моего рта, а Джо, как кот, сворачивался клубочком на платформе вровень с моей кроватью и произносил конспекты моих лекций в другой микрофон, устроенный таким образом, что я не слышал ничего, пока профессор не обращался ко мне.