Неоконченный портрет. Сборник рассказов

Совсем не тот, что был раньше; но каким он все равно был желанным. Как приятны его прикосновения, желанна его любовь.

Желанным стал и ребенок, второй сын, которого она понесла этой памятной ночью – после долгой разлуки с мужем.

Старшина Бобров

Третий день мела поземка, заметая траншеи и окопы. И что самое неприятное, с сильным морозом. Немцы присмирели, и им не очень-то хотелось вылазить на мороз. Замерзала трансмиссия, обмерзали конечности, руки, ноги, носы. Все примерзало к железу.

– Проклятые фрицы! Хоть бы вылезли! Не до хорошего – хоть бы погреться. Нет, ведь сидят подлые в землянках, греются. Не хотят воевать. Со скуки подохнешь с ними, – причитал старшина Бобров, грея руки о котелок с углями.

– Вот и я говорю, мой «Максим», когда в работе, греет очень хорошо. А так приходится подогревать воду для него своим телом, постоянно ношу 2 грелки на себе, не ровен час – замерзнет вода.

– А где ты их раздобыл-то?

– Где-где, в Караганде. В аптеке одной, еще при отступлении. Да, а «Максим» свой еще с границы на себе пру, как жеребец ногайский.

– Ну насчет жеребца, ты пожалуй, прав, ну ни одной юбки не пропустишь. Если б не эти бабы давно бы уже стал полковником.

– Не шуткуй так, они нынче под полковниками, как раз и предпочитают лежать. А с нашего брата взять нечего. Вот эти 2 грелки под полушубком нагреются, и когда прикемаришь, кажется что 2 подружки тёплые под боком.

– Немец, кажись, выдохся, скоро пойдем в наступление, вот тогда и погреемся, как следует.

– В наступление! По такому снегу много не набегаешься, разве что на броне проехаться, да за танки и спрятаться. А так ты – ходячая мишень на белом снегу…. Всё так и получилось – пехоту посадили на танки. Сидеть на броне в 30-градусный мороз – не очень приятная вещь. Подложить бы подушечку – ан нет. Промокшие рукавицы примерзали к броне. Ветер сек лица. У многих бойцов были сильные обморожения, но они их не замечали. Был всеобщий подъем – наконец наступление!

Достигнув вражеских позиций, пехота пошла в рукопашную. Фашисты оборонялись очень упорно – они умели это дело делать – воевать: и надо сказать, стояли насмерть. В ход шло любое оружие, ножи, саперные лопатки, приклады автоматов, штыки, а если надо, кулаки и даже зубы.

Здоровенный фашист повалил нашего старшину Боброва на бруствер и начал душить. Сереге Боброву никак не удавалось высвободить его руки. Тогда он ухватил его за мошонку и рванул со всей силы. Бугай взвыл и выпустил руки с горла, тогда старшина укусил его за нос и убил, победа оказалась за нами. Позднее этот эпизод снился Сергею Антиповичу долгими послевоенными ночами. Вновь и вновь его бросало в пот при побудке, и во рту было ощущение вкуса крови и соплей врага.

– Фу ты! Опять приснилась эта гадость.

Василию Григорьеву тоже часто снился сон, как в первом бою с фашистами погиб боец молодой. Во время бомбежки отлетела большая щепа от бревен барака, и на глазах просто разрезала надвое молоденького солдата – кровь, внутренние органы, грязь и эти глаза, еще живые (за что, Мама?).

Прошло множество боев, было много атак, но почему снился именно этот солдат? Чем объяснить – почему в наших мозгах, как на заигранной пластинке повторяется один и тот же мотив?

Заняли оборону противника. И сегодня полковника Григорьева почему-то не раздражали трупы, а была только радость от проведенной операции. Почему? Привычка к крови и от того равнодушие? Или просто душевная усталость. Да, шесть месяцев в постоянных боях. Вши, грязь, раны, огромные потери. Человек превратился в военную машину. А куда делось его сердце?

…Когда закончилась война, полковник Василий Григорьев, кавалер 5 орденов и множества медалей, будет направлен военкомом на родину. Сначала в село Частые, а затем в село Елово. В семье у них с Настей, к тому году станет уже трое детей. Время зря не теряли. «После каждого ранения – по сыну», – шутили их друзья. А на усладу позже народили и двух девиц, дочурок.

После 1953 года всех военкомов со средним образованием заменили на получивших высшее военное образование. И В. Григорьева демобилизовали. Сначала назначили директором Дома отдыха Фаор, а затем избрали председателем райсовета.

На Дальнем востоке, в загранке и дома

Старший лейтенант Бобров давно привык к изменениям в своей судьбе, и принял новое назначение безропотно. Он был назначен командиром роты по очистке территории от остатков Квантунской армии. Много верст проехали они по территории Монголии и Маньчжурии, выкуривая оставшиеся мелкие группы японских самураев – этих самоубийц – не желающих сдаться. Сопротивлялись они очень сильно, порой маленький гарнизон сопротивлялся до последнего человека, и часто они кончали в итоге жизнь самоубийством.

Но закончилась война, поступил он в академию имени Дзержинского, окончив которую служил в Германии, Польше, Чехословакии, был военным атташе в Югославии и в Турции, но всё время скучал по родине. Ему давали возможность побывать дома только в редкие дни очередных отпусков. В отпуске предпочитал охотиться и рыбачить.

В этот раз он приехал к своему сослуживцу Василию Григорьеву на целый месяц.

Рыбачили, охотились, часто ночевали на природе. Он очень любил посидеть у огня, у костра. Выпив за ухой – вспоминали минувшие дни…

Сын Василия, Володя, внимательно вслушивался в их речи: а помнишь как нас, конечно помнишь. Такого никогда не забудешь. И начинались воспоминания до самого утра. Затем ехали на точку, настраивали удочки, Бобров сверхмодные, заграничные, а Григорьев обыкновенные, черемуховые. И начиналась рыбалка. Солнце активно пригревать начинало, а рыбаки – клевать носами – разомлев после бессонной ночи. У генерала клюнула сорога и водила поплавок туда-сюда. Добегалась до того, что ее схватила огромная старая щука, и резко выдернула удилище из рук. Володька едва успел перехватить удилище.

Почувствовал огромное напряжение, он начал вымучивать щуку, в надежде вытащить ее. В эту пору, очнувшийся ото сна Бобров, стал давать советы: выматывай, выматывай ее, не давай размотать ей лесу, не то уйдет за корягу, тогда не взять ее. Давай я сам!»

Володя передал ему шикарный его спиннинг, ослабив при этом лесу. Щука выпрыгнула из воды вверх метра на полтора. Сделав такую свечку, оборвала лесу и ушла, оставив после себя живописные круги.

– Всё, ставлю поводок стальной и надеваю блесну, такого крокодила надо обязательно вытянуть! – закричал Бобров.

Но черта с два, клевали на блесну только горбатые окуни, правда – очень активно. Сна после ухода огромной щуки, как ни бывало. Отец с Володей ловили плотву, и крупных язей на червя, иногда попадались им окуньки по сто, сто пятьдесят грамм, – суповой набор. К полудню всем захотелось поесть, решили спешиться на берег, где обнаружили, что не взяли с собой нож.

Но ничего, поставили эмалированное ведро с мелкой рыбой варить рассол, а картошку почистили топором. Крупную рыбу тоже почистили. Хорошо, что кружки эмалированные всегда в лодке, в бардачке, да и запас водки, которую нужно добавлять в уху для отбития запаха, тоже есть.

– Вот бы, Вася, нам такой ушицы под Смоленском на всю роту.

– Да, старшина нас вообще заморил нас там. Как выжили, голодая по 5 дней в неделю, – уму непостижимо.

– Спасибо русским бабам, иногда подкармливали хлебом с молоком, а то и еще чем.

– Да, нет лучше наших баб.

– О-хо-хо. И беды тоже от них же…

Война Андрея

Натужно взревели моторы танков, вкопанные в землю (торчали только башни), они готовы были в любой момент выскочить из укрытий и пойти в наступление. Но приказ есть приказ: отстреливать фашистские танки до предела, не дать им прорваться в наш тыл!».

На поле, будто на учениях, шли коробки немецких танков, как всегда клином.

– Ничего нового, как всегда свиньей идут, гады!, – капитан Кондратьев смачно выругался, хотел сплюнуть – но во рту сухо.

– Подпустить как можно ближе! Стрелять прямой наводкой – бронебойными! Их пехоту оставьте нашим пехотинцам!

Немцы тоже шли без стрельбы, напряжение нарастало. Казалось, что эта психическая атака будет длиться вечно: вон уже ясно видны кресты и свастика, но пушки наших бойцов молчат.

– По головным огонь! – и тут началось, наши стреляют, а фашистские танки упорно идут вперед, как заговоренные. Наши снаряды не пробивают их броню. И в это время заговорили наши гаубицы. Загорелось-таки несколько передних машин сразу, немецкий строй расстроился, они стали подставлять бока. Тут и 34-ки стали добиваться успеха. Немцы же рассредоточились на две колонны и начали обходить наших с флангов.

– Выйти из укрытий, в атаку, вперед! – закричал в микрафон комбат. Танк его резко выскочил из укрытия и, вращая стволом, выбирая жертву, устремился на врага. В это время болванка ударила скользом в башню нашего танка, сотрясение очень тяжелое.

Андрей потряс головой, в ушах гудит, боль ужасная, но ему хватило силы спросить:

– Все живы?

– Живы!

– Тогда вперед!

И так целый день. Удивительно, но в такой бойне танк уцелел. Несколько раз пополняли боезапас и вновь вступали в бой. Вечером, как закончился бой, вылезли из танка четыре танкиста, совершенно черных, как головешки; жгли костры, грели воду, отмывались. То же было и с другими экипажами.

– Эх сейчас в баньку бы, да под горячий парок, веничком содрать бы с себя все дубильные вещества

– Ишь, о чем размечтался! Баба тебя после войны дресвой отчистит с песочком, как полы перед Пасхой.

– Бабы нет, пока еще растут невесты, да и погулять хоцца! Годков сего ничего. Не смотри, что взросло выгляжу, продубился в башне. Если до конца войны доживу, жить буду долго. Копченое и вяленое мясо долго хранится.

Разве ж знал капитан Андрей Кондратьев, что встретит День победы под Прагой, а 11 мая сгорит в своем непробиваемом танке №21 от выстрела фаустпатрона в упор, который произведет шестнадцатилетний немецкий мальчишка.

Не дождется его домой, единственного сына, Ульяна Кондратьевна; не будет сын знать, что всю любовь свою она отдаст своему внуку – будущему художнику.

Бабушка Парасковья Лукояновна

Бабуля моя, по отцу, жила на той стороне Камы в деревеньке Рябчата, что на речушке Медведка, которая впадает в Каму, как раз напротив нашего села, большого села на левобережье. Жила она одна-одинешенька в маленьком домике, половину которого занимала русская глинобитная печь. Помню хорошо, что в колхозе она никогда не работала, да и все 9 дворов деревеньки тоже были вроде бы как частники. Жгли уголь, гнали деготь, у каждого двора было земли гектара по два. Держали коров, откармливали бычков, овец, телочек. Зимой привозили в Елово мясо, яйца, замороженное молоко, масло, шерсть, выделанные шкуры, сушеную малину, ежевику, грибы – как сушеные так и соленые. Все приезжали на справных лошадках – в тулупах валенках. Розовощекие, красивые люди, к тому же все были в родстве, – ближнем и дальнем.

Говор у них был особенный, мягкий, певучий, как у москвичей. Чем объяснить, не знаю, но думаю, что фамилии Можаевы, Лодочниковы, Саблины, Горюновы откуда-то родом из-под Москвы, возможно из города Можайска.

Отец Парасковьи Лукояновны до революции был священником, вроде бы в городе Чусовом. Затем, переехав и основав маленькую деревеньку в Еловском уезде, построил и крупяную мельницу на Медведке-речке, через это владение и был расстрелян в 1918 году красными продотрядовцами, прямо на мельнице. Мельницу сожгли, я видел только часть плотины да омут, в котором всегда хорошо ловилась рыбка. Дом пятистенный, срубленный из лиственницы, у бабули отобрали в пользу бедноты, а ее переселили в самый бедняцкий домик на окраине деревни. Но была и здесь достопримечательность – отличные ключи, что били из-под корней огромных сосен; вода в них считалась лечебной и очень вкусной. Может быть, поэтому бабушка прожила 98 лет, и практически, никогда не хворала. Детей у нее на руках оставалось 11, и как она их всех подняла – уму непостижимо. После войны в живых осталось две моих тетушки да мой израненный в боях и походах отец.

Бабушка всегда была человеком немногословным, но ее все слушались, не только в семье, но и во всей деревеньке. Что она задумает – всё, обычно, по её и выходило. Всегда в хлопотах и заботах. Я не помню ее без дела, если только она не читала, а читать она любила (откуда брала книги – неведомо). Знала она очень многое, да и умела пересказать очень образно. У нее были грубые, но очень нежные руки, бывало прижмет меня к себе, приласкает, погладит по головке, перескажет сказочку какую али быль…

Жаль что память моя не хранит всего того, что она мне рассказывала.

Мама-стара, так ее называли, жила очень скромно, но всего у нее было для нас в достатке. Даже гостей принимала по-человечески. Всегда было, что поставить на стол. И скромный уют, какой-то особенный всегда был в ее доме, чистота и опрятность во всем. Полы были всегда чисто вымыты, стенки расписаны незатейливой росписью. Печь никогда не дымила и была побелена очень чисто. На окнах цветы и ситцевые яркие занавески, стекла окон всегда чисты, как будто их только что помыли. По полу половички цветные, собственного ткачества. Круглые коврики на крыльце и под порожком. Двери обиты аккуратно выделанной шкурой медведя (или лося, не помню точно), утеплены хорошо, в сенцах всегда полы выдраены до воскового блеска, голиком с песочком, и всегда развешаны лечебные травы, издающие такой аромат, что аж голова кругом. В доме имелся мед и восковые свечи, в переднем углу, меж двух угловых окон – божничка, украшенная красным рушничком, и ладанка, источающая пряный запах ладана.

Она помнится, молилась редко, наверное, только по праздникам, да когда нужно было кого-нибудь помянуть. Выпить рюмочку любила, когда приходили гости. От рюмочки-другой наливочки не отказывалась. А наливочку она сама готовила очень славную, на травнике настаивала, и любила угощать людей как-то запросто, и все у нее получалось очень мило.