Число зверя
Полная версия
Число зверя
текст
Оценить:
5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
– Футбол, баскетбол и легкая атлетика. Они бы на меня навесили и другие виды, если бы сумели придумать как.
– Я думал, ты назовешь фехтование.
– Нет, это другая история. Денег все равно не хватало, и я нанялся в столовую официантом. Жратва была такая дрянная, что тараканы повымирали. Но зато я мог оплачивать обучение. А еще я давал уроки математики. Так я и начал зарабатывать себе право на наследство.
– Неужели репетиторством можно хоть что-нибудь заработать? – усомнилась я. – Я пробовала, пока мама была жива. За час платили просто крохи.
– Это были уроки другого сорта, принцесса. Я учил юных обеспеченных оптимистов не зарываться, набрав «стрит», учил, что законы математической вероятности в покере не играют роли, зато в костях – еще как, и броски кубика подчиняются математическим законам, над которыми безнаказанно не посмеешься. Как говорил дедушка Закария: «Тот, кто ставит на людскую жадность и нечестность, внакладе не останется». Жадных игроков поразительно много, а обыграть бесчестного игрока куда проще, чем того, кто играет честно… как правило, они плохо представляют себе, какие у кого шансы при игре в крэпс, особенно на побочных ставках, или как подсчитывать шансы в покере, в частности, как эти шансы меняются в зависимости от числа играющих, от того, кто где сидит и как на них влияет расклад.
Кстати, именно с тех пор я не пью, дорогая, кроме как по особо торжественным случаям. В любой «дружеской» партии кто-то проигрывает, кто-то выигрывает. За игру нельзя садиться ни пьяным, ни усталым, если собираешься выиграть. Папочка, тени становятся длиннее – по-моему, никому уже не интересно, как я получил свою пустопорожнюю ученую степень.
– Интересно, интересно! – запротестовала я.
– Мне тоже! – подхватила тетя Хильда.
– Сын, ты в меньшинстве.
– Ладно. Окончив курс, я два года провел на действительной службе. Летчики еще большие оптимисты, чем студенты, – к тому же у них больше денег. Заодно я еще поднабрался математики и всяких технических наук. Не успел уйти в запас, как был призван снова – на Спазматическую войну. Ну, там со мной ничего не случилось, остался целее, чем многие гражданские. К моменту моего призыва боевые действия в основном-то уже кончились. Но прослужил лишний год. А значит, стал ветераном со всеми полагающимися льготами. Я отправился в Нью-Йорк и поступил в аспирантуру. В одно педагогическое заведение. Поначалу не очень всерьез: со льготами легко было поступить, я и поступил, аспирантское житье необременительно, и можно было всецело отдаться накоплению денег, чтобы получить право на наследство.
Я знал, что в педагогических колледжах самые глупые студенты, самые тупые профессора и самые дурацкие курсы. Я записался на вечерние лекции и еще на утренние, восьмичасовые, на которые никто не ходил: при таком расписании у меня оставалась куча времени, чтобы выяснить, как работает биржа. Я и выяснил, прежде чем рискнуть хотя бы десятью центами.
Ну, потом оказалось, что просто так пользоваться преимуществами аспирантской жизни не удастся, надо еще диссертацию написать. К тому времени колледж мне уже осточертел: это был какой-то торт из одного безе, без всякой начинки. Я держался, потому что хорошо научился сдавать курсы, где все ответы – дело субъективного мнения, и не чьего-нибудь, а исключительно профессорского. И вечерние поточные курсы скидывать тоже научился: покупаешь у кого-нибудь конспекты лекций. Прочитываешь все, что профессор когда-либо опубликовал. Прогуливаешь не каждую лекцию, а через раз. Если уж решил пойти, то приходишь рано, садишься в первом ряду посредине и не спускаешь с профа глаз: тогда он точно встретится с тобой взглядом каждый раз, как посмотрит в твою сторону. Задаешь ему тот самый единственный вопрос, на который он в состоянии ответить, – ты уже знаешь, что это за вопрос, ты ведь изучил его публикации – и при этом непременно называешь себя. К счастью, «Зебадия Картер» имя запоминающееся. Так вот, милые мои: у меня были отличные оценки за все курсы, за все семинары – потому что я изучал не педагогику: я изучал преподавателей педагогики.
Но ведь надо же еще было слепить этот пресловутый «оригинальный вклад в человеческое знание», без которого невозможно получить докторскую степень по большинству так называемых дисциплин… а по которым можно без диссертации, к тем и не подступишься, там надо вкалывать.
Прежде чем выбрать себе тему, я внимательно изучил состав квалификационной комиссии. Я не только прочитал все, что каждый из них написал, но и не пожалел денег: накупил их книг, обыскал библиотеку и обзавелся копиями их старых публикаций.
Дея Торис, – мой муж торжественно положил мне руки на плечи, – сейчас я скажу тебе, как называлась моя диссертация. Можешь развестись со мной на твоих условиях.
– Зебадия, перестань!
– Тогда ухватись за что-нибудь покрепче. «Некоторые вопросы оптимизации инфраструктуры учебных заведений начального образования в аспекте взаимодействия административного и преподавательского состава с преимущественным вниманием к требованиям динамики групп».
– Зебби! Что это означает?
– Ничего не означает, Хильда.
– Зеб, не дразни женщин. Такое название не утвердил бы ни один ученый совет.
– Джейк, ты, как я погляжу, никогда не учился в педагогическом колледже.
– Ну, не учился… На университетском уровне педагогического образования от профессора не требуется. Но ведь…
– Никаких «но», папочка. У меня сохранился экземпляр диссертации, можешь удостовериться в его подлинности. Сочинение абсолютно бессодержательное, но какой литературный шедевр! В том смысле, в каком удачная подделка «старого мастера» сама по себе уже произведение искусства. Немыслимое количество зубодробительных терминов. Средняя длина предложения – восемьдесят одно слово. Средняя длина слова, если не считать предлоги и артикли, – шестнадцать букв, чуть меньше четырех слогов. Библиография длиннее самой диссертации и содержит названия трех работ каждого члена комиссии и четырех работ председателя, а в тексте эти работы цитируются – причем без какого-либо упоминания тех проблем, по которым члены комиссии, по моим сведениям, придерживались разных (хотя и одинаково глупых) мнений.
Но самая замечательная моя находка была вот какая: я добился разрешения провести полевые исследования в Европе. Так что половина цитат у меня была на иностранных языках, от финского до хорватского – а что снабжалось переводом, то было аккуратно подобрано так, чтобы члены комиссии читали и радовались: в полном соответствии с их собственными предрассудками. Правда, над цитатами пришлось поработать, выдирая их из контекста, но дело облегчилось тем, что цитируемых работ в университетской библиотеке заведомо не было, а если бы и были, то члены комиссии, несомненно, не стали бы проверять. У большинства из них с языками было неважно, даже с легкими, вроде французского, немецкого или испанского.
Никаких полевых исследований я, конечно, не проводил, мне просто нужно было покататься по Европе со студенческой скидкой на билеты и с правом ночевать в студенческих общежитиях – в общем, по дешевке. А заодно наведаться к опекунам дедушкиного фонда.
Там меня ждали приятные новости: фонд состоял в основном из голубых фишек и государственных облигаций с высшим кредитным рейтингом, курс их на тот момент падал, хотя доходы по ним росли. При этом двое моих двоюродных братьев и один дядя получили право на свою долю, так что мой порог вхождения в наследство пропорционально уменьшился… В общем, я был уже близок к цели. Я привез с собой все свои сбережения, поклялся в присутствии нотариуса, что все эти деньги мои, не взятые взаймы, не полученные от отца, – и оставил их на счету в Цюрихе под контролем опекунов. И еще сообщил им про свою коллекцию марок и монет.
Хорошие марки и монеты никогда не падают в цене, только поднимаются. У меня были исключительно корректурные оттиски, конверты первого дня и кляйнбогены[48 - Конверт первого дня – конверт, имеющий на себе изображение, марку той же тематики и погашенный штемпелем с тем же изображением и датой выпуска данного конверта из печати. Кляйнбоген – ненарушенный лист марок вместе с полями. – Примеч. перев.], все в идеальном состоянии – я захватил с собой нотариально заверенный каталог и заключение эксперта о стоимости коллекции. Опекуны получили от меня клятвенное заверение в том, что все собранное до моего отъезда из дома приобретено на лично заработанные деньги – а это так и было, не зря же я косил газоны и все такое прочее, – и обещали сохранить за мной мою часть фонда по курсу того момента или по более низкому, если падение будет продолжаться, с тем что по возвращении в Штаты я продаю коллекцию и незамедлительно высылаю чек в Цюрих.
Я согласился. Один из опекунов пригласил меня пообедать с ним, попытался меня напоить и предложил мне десять процентов сверх названной экспертом суммы, если я продам ему коллекцию прямо сегодня и пришлю ее курьером за его счет (курьеры с ценными бумагами курсируют между Европой и Америкой еженедельно).
Мы ударили по рукам, вернулись обратно и заручились согласием других опекунов. Мы подписали соответствующие документы, я получил чек и присовокупил его к деньгам, уже находившимся у опекунов на хранении. Через три недели я получил телеграмму, гласившую, что коллекция полностью отвечает каталогу. Теперь я имел право на получение наследства.
Через пять месяцев мне была присвоена степень доктора философии с высшим отличием. Такова, дорогие мои, позорная история моей жизни. Ну что, рискнет кто-нибудь пойти искупаться?
– Сын, если в этой истории есть хоть слово правды, то она и в самом деле позорная.
– Папа! Это несправедливо! Зебадия играл по их правилам – и переиграл их!
– Так это не Зеб опозорился, это опозорилась американская система высшего образования. Я-то прекрасно знаю, какая чушь по нынешним временам защищается в качестве диссертаций. То, что Зеб написал (если он действительно это написал), ничем не хуже. Но я впервые сталкиваюсь с ситуацией, когда умный и способный исследователь – то есть ты, Зеб, – берется доказать, что престижный институт – я догадался какой – может дать докторскую степень за намеренно бессмысленное псевдоисследование. Обычно-то я вижу, как бездарные и умопомрачительно серьезные юнцы занимаются подсчетом пуговиц под руководством бездарных и умопомрачительно серьезных старых дураков. Не представляю, что тут можно сделать: все прогнило насквозь. Единственный выход – послать всю систему к черту и начать сначала. – Папа пожал плечами. – Да где уж там.
– Зебби, – спросила тетя Хильда, – что ты делаешь в университете? Я как-то никогда не интересовалась.
– Примерно то же, что и ты, Шельма, – ухмыльнулся мой муж.
– Я? Но я не делаю ничего! Живу в свое удовольствие.
– Я тоже. Вообще-то, у меня должность «профессор-исследователь». Если ты заглянешь в документы, то обнаружишь, что мне выплачивают соответствующее этой должности вспомоществование. Дальнейшее расследование покажет, что несколько более значительная сумма регулярно вносится на счет университета одним доверенным лицом в Цюрихе… пока я числюсь в этой должности, причем условие это ни в каких документах не зафиксировано. Мне нравится жить в кампусе, Шельма: это дает мне привилегии, недоступные варварам за оградой. Время от времени я читаю какой-нибудь курс, подменяю коллег, которые заболели или ушли в отпуск…
– Что-о? Что это ты читаешь? На каком факультете?
– На каком угодно, лишь бы не на педагогическом. Прикладную математику. Общую физику. Термо-чтоб-ее-динамику. Детали машин. Дуэльное фехтование. Плавание. А также – только не смейтесь – английскую поэзию от Чосера до елизаветинцев. Я люблю преподавать что-нибудь такое, что стоит преподавать. Деньги за лекции не беру: мы с ректором прекрасно друг друга понимаем.
– Я вот не уверена, что я тебя понимаю, – сказала я, – но я тебя люблю. Пошли купаться.
Глава десятая
…Он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон![49 - Откр. 13: 11. – Примеч. С. В. Голд.]
ЗЕБ:
Прежде чем направиться к бассейну, наши жены заспорили о том, как одеваются барсумианские воины, – достичь единодушия в этом споре оказалось тем труднее, что более или менее трезвым в нашей компании был я один. Пока я излагал свою «позорную историю», Джейк уничтожил еще одну порцию виски со льдом и теперь был очень расположен этак добродушно с кем-нибудь подискутировать. Дамы выпили всего по одному хайболлу, но Дити только разрумянилась, а Шельма так мало весит, что от той же дозы была уже хороша.
Мы с Джейком согласились остаться при клинках. Раз уж наши принцессы их на нас нацепили, мы решили их не снимать. Но Дити потребовала, чтобы я снял замасленные шорты, в которых работал.
– Капитан Джон Картер никогда не ходит одетым. Он прибыл на Барсум нагим и с тех пор никогда не надевал ничего, кроме портупеи, как и подобает воину. Портупея, украшенная драгоценными камнями, – для торжественных церемоний, простая – для схваток. И ночные шелка при отходе ко сну. Барсумиане не носят одежды. Когда Джон Картер впервые увидел Дею Торис. – Дити закрыла глаза и начала наизусть: – «Она была лишена каких-либо одеяний, как и зеленые марсиане… если не считать ее пышных украшений, она была совершенно нага». – Дити открыла глаза и многозначительно взглянула на меня. – «Женщины не носят одежд – только украшения».
– Слшком нн… ик!.. ххладно, – икнув, заметил ее отец. – Пршу прщен’я.
– Когда становилось прохладно, они закутывались в меха, папа. То есть я хочу сказать «Морс Каяк, мой высокочтимый отец».
– Да не пр…хладно, а нн-накладно, – ответил Джейк, старательно выговаривая слова. – Представьте себе: сталь звенит, сверки клинкают… клинки сверкают, а на тебе болтаются фамильные сокровища: бац тебя по коленкам, бац… Отвлекает. Кроме того, их могут сорвать. Верн’, капитан Джон Картер?
– Логично, – согласился я.