Можно ли применительно к «длинному» XVIII веку говорить о едином европейском дворянстве, было ли у дворянства различных европейских стран и регионов достаточно общего, чтобы сделать возможными сопоставления между ними?[1] Вопрос этот может показаться риторическим, но от ответа на него зависит и сама возможность – или невозможность – сравнивать образовательные идеалы дворянства европейских стран и созданные им в эту эпоху системы обучения.

Разумеется, мы не первые, кто ставит такой вопрос: начиная с Монтескье, Гизо, Токвиля и вплоть до Макса Вебера ролью дворянства в истории Европы интересовались очень многие. В их трудах вопрос о единстве европейского дворянства часто оказывался неразрывно связан с двумя другими: с вопросом о его происхождении, его романских или германских корнях и с вопросом о границах территории, которую мы готовы считать «Европой». Подъем экономической и социальной истории в XX веке поставил целый ряд дополнительных вопросов: о зарождении, развитии, хронологических и географичеких границах «феодализма», о характере отношений между крестьянами и сеньорами. При этом исходные проблемы ничуть не стали менее актуальными.

На протяжении последних десятилетий, впрочем, историография двигалась скорее к отказу от широких обобщений в сторону дифференциации подходов и более пристального изучения отдельных кейсов. Тем не менее потребность в обобщении как таковом никогда не исчезала, а сейчас, как кажется, опять приобретает особую актуальность – может быть, именно благодаря появлению большого числа специальных исследований. Можно отметить несколько вышедших в последние десятилетия монографий и коллективных трудов, среди которых наиболее систематической попыткой описания дворянства стал двухтомник под редакцией Хамиша Скотта[2]. Компаративный подход просматривается и во многих более специальных работах, посвященных тому или иному «национальному» или региональному дворянству, особенно если речь в них идет о XVII и XVIII веках. При этом само понятие дворянства, которое вошло в оборот и, как казалось, раз и навсегда закрепилось в результате трансъевропейской циркуляции понятий именно в период Нового времени, было вновь поставлено под вопрос некоторыми историками, изучавшими его происхождение[3].

Что касается российского дворянства, то вопрос о самой возможности его сопоставления с дворянством тех или иных западных стран или с западным дворянством в целом стал предметом для самых разных, зачастую прямо противоположных суждений историков и, шире, всех, кто, начиная с XVI века, на этот счет высказывался, – западных и российских путешественников, писателей, философов, вельмож, политических деятелей. Среди историков этот вопрос ставили, с конца XIX века, А. В. Романович-Славатинский и В. О. Ключевский, а позже, во второй половине XX века, Марк Раев, Майкл Конфино, Роберт Крамми, Исабель де Мадариага[4]. Конечно, российские и западные историки в принципе никогда не сомневались в существовании российского дворянства как такового. Однако относительно поздний характер его признания государями – Петром Великим в законодательном акте 1714 года, затем Петром III, освободившим дворян от обязательной службы в 1762 году, и, наконец, Екатериной II с ее Жалованной грамотой дворянству 1785 года – делал само понятие «дворянство» в России еще более неопределенным, чем в западных странах, что подталкивало к рассмотрению российского дворянства как особого случая. Заметные расхождения мнений по этому вопросу порой выливались в оживленную полемику, делая необходимым более точное определение понятия дворянства. Поэтому изучение «периферийного» российского случая в сравнительной перспективе представляет интерес не только для истории России, но и для европейской истории.

В своих «Записках», написанных в конце XVIII века, кардинал де Берни определял дворянство так:

Профессия военного или законодателя – первый отличительный признак дворянина; древность и родовитость семьи – второй; известность, добытая либо благодаря величию свершенных подвигов, либо благодаря величию заключенных брачных союзов, – третий; власть и господство над некоторой частью государства – четвертый; наконец, необходимые и основные признаки истинного и великого благородства суть чистота происхождения, состоящая в потомственном наследовании истинно благородным отцам и матерям, и достоверность происхождения, которая должна доказываться прежде всего общественным мнением, историей и, в частности, семейными документами, не внушающими подозрений[5].

Принадлежность к военному или административному сословию, несение государственной службы, благородное происхождение, обладание властью на местном уровне, общественное признание – эти выделенные кардиналом де Берни критерии по сути в сжатом виде воспроизводит и Екатерина II в ее «Грамоте на права, вольности и преимущества благороднаго российскаго дворянства» (статья A1). Она пишет: «Дворянское название есть следствие, истекающее от качества и добродетели начальствовавших в древности мужей, отличивших себя заслугами, чем обращая самую службу в достоинство, приобрели потомству своему нарицание благородное». Однако приступая к рассмотрению особенностей дворянства в той или иной стране, мы неизбежно сталкиваемся с целым рядом дополнительных параметров, таких, например, как существование в данном обществе законных путей к приобретению статуса дворянина (и каких именно?); степень зависимости провинциального дворянства от монархии; сравнительная важность военной и административной профессий; иерархическое расслоение в пределах самого дворянского сословия; возможный многонациональный и многоконфессиальный характер дворянства, раскалывающий его изнутри; относительная численность дворян в каждом конкретном обществе; чрезвычайно важный вопрос о способе наследования титулов и владений; представления о дворянской чести; набор ценностей, определяющих дворянскую идентичность. Список подобных параметров может быть продолжен.

Сочетание этих различных элементов – в зависимости от эпохи, страны и относительного значения каждого из них – определяет множественность типов дворянства и позволяет проследить конкретную историю местного дворянства с присущими ему особенностями. Так, во всех европейских монархиях, даже в России, можно начиная с конца XVI века отметить усиление роли «дворянства мантии» («профессия законодателя» по Берни), но во Франции этот процесс был более широким и продолжительным, чем в любой другой стране[6]. Принуждение дворян к службе в армии в Пруссии-Бранденбурге при Фридрихе Вильгельме I весьма похоже на то, что Петр Великий делает примерно тогда же в России, сближая эти социальные группы двух стран и в некоторой степени отдаляя их от дворянства остальной Европы, традиционно сохранявшего значительную степень личной свободы. Или возьмем формирование сословия пэров (peerage) в Англии: хотя, разумеется, во всех европейских странах определенные круги дворянства пытались, с большим или меньшим успехом, образовать элиту элит, законодательно оформить политические привилегии местных магнатов им удалось только здесь. Подобные примеры можно было бы множить: типология дворянских сословий приобретает различный вид в зависимости от выбранных критериев описания.

Как же в этом случае обстояло дело с российским дворянством? Было ли оно «европейским»? Даже если ограничиться историками, спектр суждений достаточно широк. На одном полюсе мы находим, например, работы Майкла Конфино, утверждавшего в одной из своих статей, что российское дворянство безусловно отличалось от аналогичных сословий Центральной и Западной Европы, но не больше, чем эти сословия отличались друг от друга[7]. Однако большинство других историков (Марк Раев, Исабель де Мадариага, Доминик Ливен, следующие в этом отношении за российскими авторами XIX и начала XX века) склонны, скорее, считать, что российское дворянство стояло по отношению к Европе особняком. Не притязая разрешить этот спор, ограничимся указанием на несколько возможных путей исследования проблемы.

– Численность и состав. Часто пишут, что российское дворянство было крайне малочисленным, – видимо, с целью подчеркнуть контраст между этой группой и крестьянской массой. В конце XVIII века в России, исключая польские, прибалтийские области и Украину, насчитывалось 105 тысяч дворян обоего пола при общей численности населения 11 миллионов, – таким образом, доля дворянства составляла 0,95 %. Это очень небольшая социальная группа, если сравнивать с аналогичными показателями в Польше (от 8 до 10 % населения) или Испании (4,6 %), но все же превосходящая относительной численностью французское дворянство (0,5 %)[8]. В абсолютных показателях, однако, это довольно значимая группа, и ее присутствие в обществе было вполне заметным. Уже здесь, однако, видна еще одна проблема: а кого именно мы должны включать в состав «российского дворянства» в многоциональной империи, как соотносятся между собой понятия «имперская элита» и «российское дворянство»? Даже смоленская шляхта сохраняла свою юридическую и служебную обособленность вплоть до середины, а культурное своебразие и отдельную идентичность – вплоть до конца XVIII века, а то и позднее. Что уж говорить об украинской старшине и других этнических и конфессиональных группах! Исследование Людмилы Посоховой показывает, насколько малороссийская старшина отличалась от русского дворянства, в том числе в отношении своего образовательного идеала и стратегий. Впрочем, подобная гетерогенность дворянства Российской империи не уникальна: мы находим ее по всей Европе, от Великобритании до владений Габсбургов.

– Дворянство и государственная служба. Как и в других странах в тот или иной (обычно древний) период их истории, российское дворянство находилось в подчинении у монарха, служа ему и тем самым «отечеству». Надо, однако, иметь в виду, что в России, начиная с XVI века, дворяне принуждались к такой службе и, что важно, это принуждение было чрезвычайно ужесточено при Петре Великом. Подчиненное положение российского дворянства в XVII и начале XVIII века, пишет, например, Крамми, сближает его скорее с элитами Османской империи, чем с европейскими дворянами[9]. Даже после 1762 года на российском дворянстве по-прежнему лежала печать подчиненности государству, тем более, что лишь небольшая его часть могла вести «достойный дворянина» образ жизни за счет доходов от поместья, для большинства же служба в армии, в гражданской администрации и при дворе была необходимым источником средств для существования, но она также становилась и частью этоса дворянина[10]. По мнению некоторых историков, это положение во многом объясняет особое политическое развитие России[11]. Впрочем, добавим мы, прусское дворянство пережило сходную эволюцию, хотя, видимо, в менее унизительной форме.

Как справедливо указывают историки, большую роль играла Табель о рангах 1722 года, которая увязывала доступ к дворянскому достоинству со службой государю, тем самым облегчая доступ недворянских элементов к этому сословию[12], в то время как в монархиях Западной Европы принадлежность к дворянству была, как иногда представляют, основана на принципе наследования. На это другие историки не менее справедливо возражают, что и в Англии, и (хотя и в меньшей степени) во Франции дворянство не было в XVIII веке закрытой кастой и постоянно подпитывалось притоком буржуазных элементов; что служба государю как источник «чести» и как моральный императив была очень важна и для западноевропейского дворянства (например, французского)[13]; наконец, что табели подобного рода были созданы в Дании, Швеции и Пруссии раньше, чем в России, которая лишь следовала этим образцам. Предполагается, что для России была характерна исключительно высокая значимость этой иерархии чинов в жизни дворян: мы привыкли считать, что чем бы дворянин ни занимался, им владела постоянная, доходившая до настоящей одержимости забота о восхождении по ступеням Табели. Насколько, впрочем, этот стереотип соответствует реальности, нам еще предстоит выяснять[14].

– Связь между государственной службой и владением землей. Изначально существовавшая в любой стране, в случае российского дворянства связь эта была особенно прочной и длительной: разорвана она была, наконец, лишь при Петре Великом, когда государственная служба стала обязательной, а поместья по своему статусу сравнялись с вотчинами. Кроме того, на протяжении XVIII века дворяне требовали и наконец добились монопольного права на владение крепостными крестьянами, которые – еще одна особенность России – составляли их главное богатство. Российские монархи продолжали раздавать в награду за оказанную службу и пустые земли, и населенные поместья, и эта практика сохранялась вплоть до царствования Александра I. На протяжении всей первой половины XVIII века, однако, право владения и унаследованными, и благоприобретенными имениями не было ничем гарантировано, так что монарх мог забрать дарованное обратно. Всего с 1700 по 1755 год насчитывается 128 случаев конфискации земель осужденных или впавших в немилость сановников, в частности в результате смены государей и дворцовых переворотов[15]. Эта практика, прекратившаяся только с воцарением Екатерины II, была одним из главных источников беспокойства для тогдашних вельмож, в то время как в остальной Европе ничего подобного не наблюдалось.

– Древность и титулы. Вымирание многих древних родов, прежде всего в XVI, но также в XVII и XVIII веках, было не специфически российским явлением, а результатом естественных демографических процессов – с той оговоркой, что правление Ивана Грозного, последствия которого ощущались вплоть до Смутного времени, было в этом отношении особенно пагубным. К тому же российские государи – и в этом отличие России от той же Франции – не имели в своем распоряжении альтернативных источников кадров для государственной службы и были вынуждены искать таких людей за пределами России, особенно часто – на Украине и в присоединенных прибалтийских областях; с аналогичной практикой мы встречаемся и в других странах, а именно в монархии Габсбургов. С другой стороны, отличительной особенностью России было то, что вплоть до воцарения Петра единственными титулами, передаваемыми по наследству, были княжеские, восходившие в основном к правящим семействам Рюриковичей и Гедиминовичей. В XVIII века титул князя иногда присваивается и выходцам из низших сословий, но происходит это крайне редко: можно отметить лишь считаные примеры, причем именно в правление наиболее тиранических государей (один случай при Петре Великом, три при Павле I).

Как и всюду в Европе, в России представители аристократических родов, особенно княжеских, испытывали ностальгию по своему былому величию и враждебность в отношении выскочек – чувства, которые в ряде случаев могли выражаться открыто, как, например, в выступлении князя М. М. Щербатова на заседании Комиссии по составлению нового Уложения в 1767 году. Хотя сегодня историки и склонны делать акцент на подобных настроениях, можно предположить, что они – вероятно, из‐за своего разрозненного характера и вследствие «первичной централизации»[16], осуществленной в XV и XVI веках, – были не так сильны и, главное, не так активно проявлялись, как в дворянской среде на Западе. Насколько эти настроения, следы которых можно обнаружить как в частных документах, так и в проектах реформ, действительно являются эхом пережитой дворянством при Иване Грозном и при Петре Великом травмы, а насколько воспроизводят клише, почерпнутые из западноевропейской литературы, остается пока открытым вопросом. Кроме того, мясорубка, в которой российское дворянство побывало при Иване Грозном и при Петре Великом, в известной мере ослабила в дворянских семьях обостренное ощущение исторической преемственности, характерное для истории дворянства большинства западных стран, даже во Франции и в Англии. Документы Герольдии показывают, что в послепетровскую эпоху большинство определяющихся на службу недорослей не способны ничего сказать о своих предках даже в пределах двух-трех поколений. Впрочем, уже к середине столетия дворяне «вспоминают» своих предков, и способность назвать московские чины (но не обязательно имена) своего прадеда или прапрадеда становится довольно обычной.

– Стратификация дворянства. В имущественном отношении принадлежность к тому или иному слою дворянства определялась в XVIII веке размером имения, выраженным в количестве мужских ревизских душ. Если мы говорим о высшем слое, речь идет о крайне узкой (порядка одного процента) группе помещиков, владеющих более чем 1000 крепостных мужского пола каждый. При этом реальный статус дворянина определялся богатством в значительно бόльшей степени, чем титулом и древностью рода, но таким же во многом было положение английского дворянства[17]. Важно, однако, помнить, до какой степени принадлежность к знати зависела от чина – в этом отношении российское дворянство представляло собой действительно крайний случай. После смерти Петра Великого, однако, сложилась и другая группа, называвшаяся генералитетом: она включала в себя обладателей четырех высших чинов по Табели о рангах[18], образовавших подобие настоящего сословия. В то же время нет уверенности, что такая зависимость статуса от чина всегда и всюду порождала острые противоречия и вступала в конфликт с идеалом древности рода среди аристократии. Что же касается мелкопоместных дворян, имения которых не превышали 100 душ, то во второй половине XVIII века они составляли более 80 % всего сословия и бόльшая часть из них имела не более 20 душ[19]. Еще более, чем для среднего и высшего дворянства, служба была для них необходимостью и единственной возможностью социального продвижения.

В культурном отношении самое бедное дворянство мало отличалось от некоторых недворянских социальных групп: иностранные путешественники в России не раз отмечали, что бедный дворянин по своему стилю жизни иногда больше походил на крестьянина, чем на дворянина. Для высших должностных лиц империи обеднение дворянства и его «недворянский» образ жизни представляли проблему[20]. Впрочем, граница между высшим и низшим сегментами дворянства существовала повсюду в Европе и основывалась в значительной мере на культурных отличиях между ними[21], поэтому можно поставить вопрос о реальной принадлежности низшего сегмента дворянства к благородному сословию.

– Участие в центральном и местном управлении. В отличие от других европейских стран российское дворянство лишь в 1785 году получило от монарха законодательные гарантии своего юридического статуса и личных «вольностей». Впрочем, никаких прав в политическом плане екатерининская грамота российским дворянам не давала, и это не то чтобы обособляло их в сравнении с другими европейскими дворянами, но все же помещало в самую нижнюю точку диапазона политического влияния, каким дворянство вообще могло располагать. Разумеется, главные должности в армии и в системе управления были в большинстве случаев монополизированы высшим дворянством, но юридическая незакрепленность политического влияния российского дворянства не позволяла ему образовать Stand в подлинном смысле слова. Административная реформа 1775 года хотя и предоставила провинциальному дворянству возможность занимать целый ряд оплачиваемых должностей в провинциях и уездах, все же не сделала его носителем политической власти на местном уровне. Безусловно, как заметил М. Конфино, российский помещик нес ответственность за свое имение или, говоря точнее, за своих крепостных, над которыми имел огромную власть, включая во многом и власть судебную[22]. Однако эта ответственность никак не идет в сравнение с теми полномочиями на провинциальном уровне, которыми обладали английские, австрийские, польские и другие дворяне, в том числе (несмотря на их обязательную военную службу) и прусские помещики (юнкеры). Не видим мы, как кажется, и сколько-нибудь консолидированных местных дворянских групп, которые могли бы действовать как политические акторы – самостоятельно или составляя базу поддержки (через патрон-клиентские сети) оппозиционных правительству магнатов. С этой точки зрения слабая региональная укорененность российского дворянства была в Европе уникальным явлением.

– Имения и наследование. В XVIII веке титулы (князей, графов, баронов) передавались по наследству всем потомкам, из которых тем самым составлялись, по меньшей мере в мужской их части, дворянские роды; некоторые историки даже называют такие роды кланами. В XVII веке роды проявляли исключительную активность в борьбе как за чины, так и за право наследования имений; их удивительная способность к социальному самовоспроизводству, которую мы наблюдаем в следующем столетии, еще требует изучения. Однако наряду с титулами сыновьями также наследовались в равных долях и земельные владения; при этом определенная часть отходила и дочерям. Такой обычай наследования, который не смог поколебать даже петровский указ 1714 года, был характерен не только для российского дворянства. Мы встречаемся с ним также в Польше и в некоторых частях Пруссии-Бранденбурга. Следствием подобной практики становилось, как хорошо известно, дробление земельных владений. Поскольку дворянские семьи в России по большей части были многодетными и в них нередко было несколько сыновей, принцип равного наследования закономерно порождал способы поведения, образовательные практики, матримониальные стратегии и личные карьеры, принципиально отличные от тех, которые наблюдались во Франции или в Англии, где старший сын становился одновременно носителем титула и владельцем основного имения. В отличие от аристократов Польши, Дании, Богемии, даже Пруссии российские вельможи все же не преуспели в сохранении своих имений до такой степени, чтобы сформировать устойчивую группу магнатов (впрочем, на сегодня пока еще отсутствуют исследования, которые позволили бы нам составить ясное представление об эволюции крупных дворянских состояний). Российское дворянство пыталось противодействовать процессу измельчания имений, в частности, с помощью матримониальных союзов[23].

Этот краткий обзор позволяет нам представить общие контуры дворянства европейских стран. Среди них выделяются Восточная[24] и Северная Европа, где в сравнении с такими странами, как Англия, Франция, Испания, княжества и герцогства Италии, дворянство было более зависимо от государства, не вполне четко оформлено в качестве сословия (Stand), а порой и ослаблено дроблением имений в результате равного наследования всеми сыновьями. В рамках этой группы стран Северной и Восточной Европы Россия, без сомнения, оказывается вполне сравнимой со своими соседями, хотя и представляет собой, начиная с XVII века, крайний случай[25].

Для понимания своеобразия российского дворянства следует учитывать еще несколько обстоятельств. Первое из них – его относительно изолированное положение: в отличие от любой другой европейской страны (об этой исключительной ситуации часто забывают[26]), российское дворянство не поддерживало почти никаких связей еще с одним привилегированным сословием – православным духовенством, которое в XVIII веке перестало быть его социальным партнером, так же как церковь перестала быть для дворян одним из возможных вариантов карьеры. Второй фактор – хронологический. В России, как уже отмечалось, дворянство начало оформляться как особая консолидированная группа лишь в начале XVIII века как результат социальной инженерии Петра Великого, обязавшего дворян нести пожизненную службу. Понадобилось менее двух поколений, чтобы российское дворянство освободилось от принудительной службы и начало длительную эволюцию, в ходе которой формируется его идентичность как социальной группы. В ходе этой так и не завершенной эволюции оно осуществило – и в этом заключается третий фактор – колоссальный культурный разворот, так называемую «вестернизацию», все заметнее сближавшую его с дворянством Западной и Центральной Европы. Немаловажно, что «вестернизация» происходила с преимущественной ориентацией на дворянство двух западных стран: французское, у которого российские дворяне заимствовали модели социокультурных практик, и английское, которым они все больше восхищались и по образцу которого надеялись утвердить свой общественный и даже политический статус. Наконец, четвертый фактор – воспитание и образование, представлявшиеся российским дворянам наиболее действенным, хотя и дорогостоящим инструментом «процесса цивилизации», но также и важнейшим социальным маркером[27]. Действительно, для дворянства воспитание становится одним из главных средств показать свое культурное отличие (distinction, disctinctiveness). Это сыграло большую роль в воспроизводстве идентичности дворянина на протяжении нескольких веков, что нельзя объяснить только традицией, успешной борьбой за ведущие позиции в обществе или сохранением социальной и экономической дистанции по отношению к другим социальным группам[28]. Во всех этих процессах российская знать, без сомнения, играла роль главной движущей силы.

1 2 3...6 >

На страницу:

Перейти

1 из 6