Много излюбленных судьбою я видел благословенных уголков Земли. Много раз, в путях, я был счастлив на далеких живописных островах Океании или в горном уюте солнечных стран. Но нигде я не испытал того, что в Японии.[2]

Кто я? Русский. <…> По судьбе своей прославленный поэт, имя которого известно не только в России, но и в Европе, и дальше, в Японии, где у меня есть верные почитатели и преданные друзья.[3]

От авторов

Новое издание книги «Бальмонт и Япония» приурочено к двум памятным датам: 100-летие путешествия Бальмонта в Японию (май 1916) и 150-летие со дня рождения Бальмонта (июнь 1867).

Первое издание под аналогичным названием готовилось нами в конце 1980-х годов и увидело свет «на сломе эпох» (М.: Наука, 1991). Изучение Серебряного века тогда еще только набирало силу. Большинство сюжетов и проблем, связанных с этим блестящим периодом русской культуры, в то время не обсуждалось вообще или было отодвинуто на периферию историко-литературной науки; архивные документы публиковались выборочно и, как правило, в сугубо научных изданиях. В лучшем положении находилось востоковедение, хотя и оно, разумеется, не было свободно от идеологического диктата советского времени. Работая над книгой «Бальмонт и Япония», авторы ощущали себя своего рода первопроходцами, вступившими в неведомую, заповедную область.

С тех пор прошло около 30 лет. За это время значительно выросло число работ, исследующих многолетние русско-японские отношения – в плане военно-политическом, экономическом, культурном; выявлено и обнародовано множество материалов, стимулирующих углубленные научные изыскания, причем особенно привлекательным для российских ученых оказался период конца XIX – начала XX века, вместивший в себя и острый взаимный интерес русской и японской культур, и кровавый военный конфликт 1904–1905 годов. Что же касается Бальмонта, то «поэт-декадент» и «эмигрант» окончательно и победоносно вернулся в отечественную культуру как один из крупнейших ее творцов конца XIX – первой половины XX века. Издаются и переиздаются сборники и книги Бальмонта, его стихи и проза, широко публикуется его эпистолярное наследие; изучаются различные периоды его творческой деятельности (в том числе эмигрантский). Жизнь и творчество поэта исследуют ныне целые авторские коллективы, в особенности на его родине – в Иванове и Шуе. Появился двухтомный библиографический указатель – первая попытка собрать воедино, учесть и систематизировать огромное количество публикаций Бальмонта и литературы о нем. Можно говорить об определенном научном направлении, наметившемся в рамках современных историко-литературных занятий, – бальмонтоведении.

Все эти сдвиги отражает – применительно к нашей теме – и настоящее издание, наново структурированное и обогащенное данными, о которых не было известно в конце 1980-х годов. Так, весь раздел, посвященный поездке Бальмонта в Сидэми, стал возможен лишь благодаря многочисленным опубликованным в 1990-е годы статьям и мемуарным свидетельствам, повествующим о драматической истории рода Янковских. Учтены, кроме того, работы последних лет, освещающие такие темы, как русская эмиграция в Японии, влияние японского искусства на русских писателей и художников, японские мотивы в русской культуре начала ХХ века (труды Б. Г. Вороновой, Г. Д. Ивановой, Н. Д. Коньшиной, В. Э. Молодякова, Н. С. Николаевой и др.).

Существенно обновился аппарат книги. Архивные материалы, использованные нами в первом издании, но за истекшее время обнародованные, заменены ссылкой на печатный источник[4]. Значительно расширен иллюстрационный ряд.

К книге прилагается именной указатель, отсутствовавший в издании 1991 года.

Таким образом, читатель держит в своих руках расширенное и улучшенное издание, отражающее наши поиски и находки за минувшую четверть века.

* * *

Даты писем, написанных в России, даются по русскому стилю; то же касается и публикаций в русской (до 1918 года) периодической печати. В письмах, отправленных в Россию из-за границы (прежде всего из Японии), как и в хронологии японского путешествия Бальмонта, указываются обе даты.

Даты публикаций в японской печати (раздел «Бальмонт глазами японцев») приводятся по новому стилю.

При написании японских имен, фамилий и названий мы всюду пользуемся современными правилами, то есть транскрипцией, предложенной в 1917 году выдающимся лингвистом Е. Д. Поливановым; эта научная система записи японских слов по-русски получила широкое распространение только в 1920– 1930-е годы. Таким образом, принятое в настоящем издании написание японских имен (в авторском тексте, Приложениях 2, 4 и 5 и «Кратких сведениях о японских поэтах») отличается от их начертания в начале ХХ века.

Тем не менее, стремясь сохранить историческую достоверность, мы цитируем письма и очерки Бальмонта, письма его японских друзей, воспоминания В. Ю. Янковской и газетные публикации 1916 года в соответствии с оригиналом. Отсюда – неизбежные расхождения в написании отдельных имен и названий (Ямагучи Моичи – Ямагути Моити, Осе – Осэ, Ицикава – Итикава, Нобори Сиому – Нобори Сёму, Хозан-Мару – Ходзан-Мару и т. д.).

В книге широко используются письма Бальмонта 1912–1917 годов к его близкой приятельнице А. Н. Ивановой[5], хранящиеся в ОР РГБ (ф. 374). Не желая загромождать наш текст однообразными примечаниями, мы цитируем эти письма без отсылок к архивному источнику.

Названия японских периодических изданий сопровождаются русским переводом лишь при первом упоминании.

Выражаем благодарность лицам, способствовавшим нам в поисках труднодоступных печатных материалов, а также в установлении и расшифровке некоторых японских имен и псевдонимов и атрибуции японских стихотворений: проф. Масино Ацуси (Киото, Япония), проф. Людмиле Ермаковой (Кобэ, Япония), Цутида Кумико (Токио, Япония), Борису Равдину (Рига, Латвия) и Жоржу Шерону (Лос-Анджелес, США).

К. Азадовский, Е. ДьяконоваДекабрь 2016

Бальмонт – поэт-путешественник

Во всей русской литературе трудно найти писателя, чье творчество носило бы столь универсальный характер, как у Константина Бальмонта – поэта, прозаика, драматурга, критика, эссеиста и переводчика. Свойственное «старшим» русским символистам (к ним одно время принадлежал и Бальмонт) тяготение к мировой культуре в ее пестром многообразии, стремление к освоению ее глубинных пластов отличает всю его литературную деятельность. Не случайно поэтический дар Бальмонта органично сочетался в нем с переводческим талантом. Число выполненных им переводов огромно, и один их библиографический перечень занял бы немало страниц[6].

Бальмонт начинал свой творческий путь как поэт-переводчик[7] и впоследствии на долгие годы сохранил живой интерес к другим языкам и литературам. Он знал почти все западноевропейские языки и много переводил с них. В 1920-е годы поэт выполнил ряд новых переводов из славянских и литовских поэтов. Изучал Бальмонт и восточные языки.

«Когда я захотел прикоснуться к творчеству чужих и для мысли близких, великих исторических народов, – вспоминал Бальмонт, – я сумел овладеть немецким и шведским языком, французским и испанским, я победил преграду многих чужестранных языков и научился полнотою души жить в разных эпохах и с самыми различными народами»[8].

В одном из своих писем Бальмонт рассказывал:

Я читаю без затруднений на языках – французском, английском, немецком, испанском, итальянском, шведском, норвежском, польском, португальском, латинском[9]. Прикасался к египетскому, еврейскому, китайскому, японскому, к языкам Мексики, но, к сожалению, слишком поверхностно. Занимался еще грузинским и кое-как раз бираюсь в греческом. Лепетал, в путях, по-самоански и по-малайски. Все это богатство манит, но тяготы жизни мешают мне изучить столько, сколько хочу. Мне бы очень хотелось изучить арабский и египетский по-настоящему. Также китайский и японский. Верно, это будет в новом воплощении.[10]

«Экзотические» страны (Мексика, Египет, Океания, Индия и др.) влекли к себе Бальмонта в 1905–1917 годах гораздо сильнее, чем Западная или Восточная Европа. В те годы у Бальмонта обостряется неприятие современной «рассудочной» цивилизации западноевропейского образца и рожденного ею «аналитического» человека, лишенного, как казалось поэту, цельного, «органического» ощущения жизни. «Странные люди – европейские люди. <…> Им все нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательств», – заявлял поэт в статье «Малые зерна»[11]. В поисках «интересного» человека, отличного от «делового» европейца, Бальмонт тянулся к «примитивным» народам, еще сохранившим, по его словам, свежесть мироощущения, «невинность» и «чистоту». В далеких странах он пытался найти идеал «живого» и «естественного» человека.

Бальмонт путешествовал много и подолгу. Свою первую – краткую – заграничную поездку он совершил в июне 1892 года (Скандинавия). К началу 1900-х годов он объехал почти всю Западную Европу; его основным местопребыванием вне России уже в ту пору становится Париж. «Бо́льшую часть нашей жизни с Бальмонтом мы прожили за границей, в Париже, оттуда ездили в Англию (Оксфорд), Бельгию, Голландию, Италию и Испанию, любимую страну Бальмонта», – вспоминала Е. А. Андреева-Бальмонт[12].

Знакомство поэта с Испанией, которую он впервые посетил в конце 1896 года, действительно стало для поэта незабываемым переживанием и сильнейшим творческим импульсом. Испанцы, по его мнению, были «не похожи на других европейцев», кроме того, он очень любил испанский язык – «самый певучий и красочный из всех европейских языков»[13]. Бальмонт не раз писал об испанском национальном характере, о крупнейших испанских художниках и поэтах (Гойя, Кальдерон), переводил Лопе де Вегу, Тирсо де Молину и других испанских классиков. В 1900 году он опубликовал свои переводы испанских народных песен[14]. Увлечение Испанией отразилось и в стихотворных сборниках Бальмонта – «Тишина» (1898) и «Горящие здания» (1900).

Наряду с испанской поэзией в девяностые годы Бальмонт высоко ставил английскую (он впервые побывал в Англии весной—летом 1897 года, когда читал в Оксфорде лекции по русской литературе). Особенно Бальмонт любил Шелли, с творчеством которого он знакомил русских читателей на протяжении 1890-х годов, переводил также Блейка, Байрона, Теннисона; ценил Уайльда, которому посвятил и несколько статей. «Из всех европейских поэзий за последние триста лет лишь поэзия испанская и английская суть несомненные достоверности», – утверждал Бальмонт[15].

Март 1902 – июль 1905 года – время беспрерывных странствований поэта по Западной Европе. В те годы имя Бальмонта уже гремело по всей России: поэт-«декадент» был известен также и своими левыми настроениями[16]. Живя преимущественно в Париже, он совершает поездки в Англию, Бельгию. Германию; в мае–июле 1904 года путешествует по Швейцарии и Испании. Уже тогда Бальмонт задумывает совершить длительное кругосветное путешествие, о чем рассказывается в его письме к В. Я. Брюсову от 8 июня 1903 года.

К январю я кончаю Шелли, Эдгара По и третий том Кальдерона. Затем в течение многих месяцев читаю миллион книг о Индии, Китае и Японии. Осенью будущего года еду в кругосветное путешествие. Константинополь, Египет, вероятно, Персия, Индия, часть Китая, Япония. На обратном пути – Америка. Путешествие – год. Если б Вы захотели поехать вместе со мной, это была бы сказка фей. Поедемте. Подумайте, что за счастье, если мы вместе увидим пустыню и берега Ганга, и священные города Индии, и Сфинкса, и Пирамиды, и лиловые закаты Токио, и все, и все.[17]

Однако задуманное кругосветное путешествие удалось осуществить не сразу и не полностью. В январе 1905 года вместе с Еленой Константиновной Цветковской (1880–1944), которая становится гражданской женой Бальмонта и с тех пор сопровождает поэта почти во всех его странствиях[18], он отправляется в Мексику и Соединенные Штаты (Калифорния и др.). Своего рода путевым дневником мексиканского путешествия, длившегося пять месяцев, были письма Бальмонта к Е. А. Андреевой, составившие очерки под названием «В странах Солнца»[19]. Рассказы Бальмонта о «стране красных цветов»[20] наряду с выполненными им вольными переложениями индейских космогонических мифов и преданий (из «священной книги» майя-киче «Пополь-Вух») образовали впоследствии сборник «Змеиные цветы»[21]. В пояснении к своим переложениям книги «Пополь-Вух» Бальмонт писал, что этот памятник представляет собой исключительный интерес «как древний космогонический и поэтический замысел, слагавшийся вне обычных известных нам умственных влияний и потому являющий высокую самобытность»[22].

Умонастроения Бальмонта, определившие уже в самом начале века его влечение к далеким берегам и древним культурам, ярко отразились в его стихотворном сборнике «Литургия Красоты»[23]. Основной пафос книги – вызов и упрек современности, «проклятие человекам», отпавшим, по убеждению Бальмонта, от первооснов бытия, утратившим свою изначальную цельность. «Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть, – восклицает поэт в программном, открывающем книгу стихотворении. – <…> / В тюрьмах дум своих, в сцепленьи зданий-склепов, слов-могил / Позабыли о теченье Чисел, Вечности, Светил»[24]. Отвергая «буржуазный» тип человека («Я ненавижу человеков в цилиндрах, в мерзких сюртуках…»[25]), Бальмонт влечется к первоначалам жизни – Солнцу, Огню, Воде, к «древним» людям, которые, как казалось поэту, воспринимали мир не «умом», а «чувством», «естественно»:

О, дни, когда был так несроден литературе человек,Что, если закрепить хотел он, что слышал от морей и рек,Влагал он сложные понятья – в гиероглифы, не в слова,И панорама Неба, Мира в тех записях была жива.[26]

Постепенно в поэзии Бальмонта слагается образ авторского «я» – лирического героя, солнцепоклонника, странника, живущего в единении со стихиями, испытывающего от близости к ним экстатическое состояние: горение, пожар чувств, страсть. (Этими «языческими» настроениями, свойственными, как думал Бальмонт, «современной душе», определяется тональность сборников «Горящие здания» и «Только Любовь».) Не случайно Бальмонт уподоблял себя то вольному ветру, то альбатросу, свободно парящему между землей и небом, между Океаном и Солнцем:

Свита моя – альбатросы морей, Волны – дорога моя.Солнце, родимого сына согрей, Солнечный я.[27]

С годами в его стихах выдвигается «восточная» тема, звучат индийские и китайские мотивы («Горящие здания», «Будем как Солнце»). Великолепный и красочный, «огненный» мир Востока утверждается в поэзии Бальмонта как антоним скучной и прозаической Европы, погруженной в свои прагматические заботы.

Правда, при всем своем тяготении к романтическому миру Красоты и Природы, каковым представлялся ему Восток, Бальмонт всегда испытывал искреннюю и глубокую привязанность к России, а также к другим славянским странам. «…Когда я вернулся в Россию, смятенную бурей, из далекого путешествия по Мексике и Калифорнии, – писал Бальмонт в 1912 году известному антропологу и этнографу Д. Н. Анучину, – во мне загорелась неугасимым костром любовь ко всему русскому и всему польскому. Есмь славянин и пребуду им»[28]. Любовь поэта «ко всему русскому» нашла выражение в его стихотворных сборниках «Злые чары. Книга заклятий», «Жар-птица. Свирель славянина» и «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные»[29]. Кроме того, в течение многих лет Бальмонт с любовью переводил на русский язык произведения польских писателей, а также поэзию болгар, сербов, словаков, хорватов, чехов. Родственной славянскому миру Бальмонт считал и Литву[30]. В 1920–1930-х годах, живя во Франции, Бальмонт совершил несколько поездок по славянским странам (а также в Литву) и написал ряд статей о «славянском братстве»[31].

Какой бы страной ни увлекался Бальмонт, он всегда обращался не только к ее языку, но и к фольклору – мифам, песням, преданиям и т. д., внимательно изучал, пытался перевести на русский. Древняя народная поэзия мыслилась им как высшая эстетическая ценность. Лишь в произведениях, что создавались «естественно», воплощена, как виделось Бальмонту, религиозная душа народа и запечатлено изначальное единство человека и природы. В статье «Рубиновые крылья» Бальмонт объяснял:

Великие космогонии и живущие века предания, песни и сказки создаются в умах людей, которые еще не порвали священного союза с чарованьями ветра, леса и луга, с колдованьями гор и зеркальных водоемов. <…> Лишь души, целующие Землю и движущиеся под Небом, вольным от закрытостей, с первородною смелостью и своеобразием ставят и разрешают вопросы, касающиеся всего полярного в Природе и в душе Человека.[32]

Как и другие писатели символистской эпохи, Бальмонт воспринимал фольклор преимущественно в религиозно-романтическом ключе (т. е. с точки зрения «народной души»). «Народная Песня, – писал Бальмонт в статье «О жестокости», – отражает народные свойства, душу целого Народа, в его расовом единстве, без каких-либо классовых различий»[33]. Фольклор всех стран и народов предстает у Бальмонта в мистически-туманной, расплывчатой дымке. Таков же, разумеется, и русский фольклор, интерес к которому у Бальмонта весьма обострился в годы Первой русской революции. Придавленный нуждой русский крестьянин казался Бальмонту «необычайно красивым и богатым» человеком, отрешенным «от временного и случайного», возведенным «в свою естественную идеальность». «Это он, – писал Бальмонт в статье «Рубиновые крылья», – без конца пронзает Землю сохой, прислушивается к говорам Природы, создает загадки и заговоры, выбрасывает на песчаное прибрежье, как некое морское чудо, загадку своей исторической судьбы, первородной и единственной в летописях Мира»[34]. В той же статье поэт восхищается русскими былинами, где, по его мнению, соединились «чарования личности с чарованиями Природы», где «горы и степи как будто вступают в братский союз с людьми»[35]. Внимание Бальмонта к русскому фольклору (впрочем, весьма характерное для того времени) отразилось в его упомянутых выше сборниках «Злые чары», «Жар-птица» и «Зеленый вертоград», куда вошли обработанные поэтом фольклорные сюжеты и тексты, в том числе песни и гимны русских сектантов, его собственные стилизации «под фольклор» и т. п.

Близость Бальмонта к революционно настроенным кругам и его политические стихи, направленные против самодержавия, оказались причиной того, что в конце 1905 года, опасаясь репрессий, поэт вынужден был надолго покинуть Россию. Он снова живет в Париже или на берегу Атлантики. Его поэтическое творчество в последующие годы переживает известный спад: без конца варьируя одни и те же темы, приемы и образы, Бальмонт как бы «перепевает» самого себя. Все заметнее проступают в его стихах риторика, слащавость, безвкусица. (Блок уже в 1905 году писал о «чрезмерной пряности» стихов Бальмонта и отмечал «перелом» в его творчестве[36].)

Но именно в эти годы усиливается интерес Бальмонта к другим, «не-европейским» народам, сохранившим, по убеждению поэта, следы «первозданности», не замутненные позднейшими культурными наслоениями. Стремление к «солнечным» странам увлекает поэта в южные края. Весной 1907 года он предпринимает путешествие на Балеарские острова; впечатления поэта от этой поездки отразились в небольшом очерке[37]. Вернувшись во Францию, Бальмонт начинает готовиться к путешествию в Египет.

Одновременно Бальмонт собирает и обрабатывает материал для книги «Зовы древности», которую составили переведенные им на русский язык «гимны, песни и замыслы древних»[38]. В книге отразилось также знакомство Бальмонта с фольклором и мифологией некоторых восточных стран, где он ранее никогда не был: Индии, Ирана, Китая и, наконец, Японии. Не подлежит сомнению, что каждому путешествию Бальмонта в новую страну предшествовало внимательное изучение поэтом ее культурных памятников, чтение научной литературы и т. п. Еще одним свидетельством того, что уже в 1890-х годах дальневосточные культуры заняли важное место в поле зрения Бальмонта, может служить, например, его «изъяснительное замечание» к переводу изречений Лао-цзы и китайских народных песен:

Китай, так же как Египет, тысячи лет тому назад пережил то, к чему мы еще приближаемся или только приблизимся в нашем историческом Завтра. Китайская живопись, китайская поэзия и китайская мудрость известны нам сколько-нибудь лишь по своему отображению в японской призме. Мы еле-еле знаем, что та воздушность, утонченность и одухотворенность чувства, та красочная деликатность и изысканность, которыми мы, например, восхищаемся в японской живописи, в гораздо большей степени и как в первоисточнике существуют в том Солнечном царстве, чье имя Китай.[39]

В той же книге – «Зовы древности» – Бальмонт сообщал, что готовит «целую книгу океанийских легенд и книгу мексиканских преданий»[40]. Далее, в разделе «Печатаются и готовятся к печати книги К. Бальмонта» была объявлена (впоследствии так и не осуществленная) книга под заголовком «Любовные замыслы древних». В нее предполагалось включить предания, поэмы и песни Египта, Мексики, Перу, Китая, Японии, Океании, Скандинавии, Литвы, Ирландии, Шотландии и др.[41]

Таким образом, еще задолго до своих путешествий в Египет, Океанию или Японию Бальмонт всерьез изучал древнюю культуру народов, населяющих эти страны, переводил их поэзию на русский язык. Видимо, в 1908 году Бальмонт впервые попытался перевести несколько образцов японской поэзии. 6 мая 1908 года он послал из Парижа в редакцию московской газеты «Русское слово» «несколько японских песен»[42] (судьба этих переводов неизвестна). Он умел настолько вжиться, «вчувствоваться» в чужие языки, обычаи и творения, что сближение с ними протекало для него совершенно естественно и безболезненно. «Погрузиться душою в восторг изучения, это я знаю, – утверждал Бальмонт. – Долгими, сложными, трудными путями сделать так, что в Индии ты индус, что в Египте ты египтянин и мусульманин с арабом, и жадный испанец в морях»[43].

Поздней осенью 1909 года Бальмонту удается наконец осуществить давно задуманное им путешествие в Египет – страну, олицетворявшую для него «край Солнца». В одной из своих статей о Египте Бальмонт писал:

В какую страну ни пойди, услышишь хвалы Солнцу, уловишь любовь к нему – и в народной поговорке, и в цветистом слове поэта, и в точной формуле мыслителя. <…>

Все египетские боги качествами своими и свойствами тяготеют к богу Солнца – Ра и тонут в океане его бессмертного сияния. <…>

Вознеслись в Небо уходящие обелиски, символизирующие солнечную силу пола, а равно устремленность души к Жизнедателю-Солнцу. Вознеслись безмерными и молитвенно-стройными громадами Пирамиды, в которых обманно видят лишь огромные гробницы, тогда как они являют взнесенность души к Солнцу…[44]

В своих очерках, посвященных Египту, Бальмонт обстоятельно рассказывал русским читателям о мифологии, истории, религиозных верованиях и культах Египта. Готовясь к своей поездке в «край Солнца», Бальмонт изучал труды французских египтологов, пытаясь приблизиться к «тайне» этой древней страны. Однако субъективность восприятия неизменно одерживала в Бальмонте верх над любым знанием; «край Озириса» рисовался поэту в розовых, романтических красках. Бальмонту всегда было важно обнаружить в той или иной стране близкие и созвучные ему приметы, отыскать в современности архаику, «седую старину», окунуться в жар лелеемого им Солнца. Поэтому достоверные описания и вполне адекватные частные наблюдения неизменно перемежаются в очерках и письмах Бальмонта с поэтическими восторгами и наивной умиленностью перед непознаваемым, таинственным, «первозданным» миром и его обитателями. «Нил, – утверждал Бальмонт в одном из очерков, – по самому существу своему таинственен и не поддается ни изъяснению, ни зачарованию магическому. <…> Два есть Нила – земной и небесный»[45].

25 октября 1911 года поэт писал из Бретани в редакцию «Русского слова» (Ф. И. Благову):

В конце ноября или в самом начале декабря я уезжаю в кругосветное путешествие. Индия, Индо-Китай, Индийский архипелаг, Австралия, Океания, Калифорния, Мексика. Я буду, конечно, излагать в очерках свои путевые впечатления. Причем заранее сообщаю, что они будут чисто художественные, эти очерки, без обременения их эрудицией, как это было (по свойству предмета) с очерками египетскими. <…> Проезжая по таким странам, как Индия, Индо-Китай и Австралия, призванным сыграть в недалеком будущем – быть может, в нашем Завтра – крупную историческую роль, я буду, конечно, говорить, и в очень определительных словах, о настоящем состоянии этих стран с точки зрения непосредственного практического интереса.[46]

Наиболее продолжительным и важным по своим последствиям было для Бальмонта его «кругосветное» путешествие, начавшееся в конце января 1912 года[47]. «25-го января нов<ого> ст<иля> я уезжаю в Англию, а оттуда в страны дальние, в Южную Африку и во всяческие южные области, какие доступны для обычного путника на Земном шаре», – писал Бальмонт А. М. Ремизову 4 января 1912 года[48]. 1 февраля 1912 года Бальмонт и Е. К. Цветковская отплывают из Лондона на Канарские острова (Тенерифе), а оттуда – к мысу Доброй Надежды (Кейптаун). Около месяца провел Бальмонт в Южной Африке, где посетил селения бушменов и зулусов; в Иоганнесбурге, одном из крупнейших городов Южно-Африканской Республики, он задерживается лишь на один день. Позднее Бальмонт подытоживал свои впечатления:

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3