В том, что школьные учителя не заподозрили Люсю в хронической симуляции, не было ничего странного. Во-первых, в школе Петрова демонстрировала полную адекватность: считала, писала, решала уравнения, излагала параграфы, строила английские фразы, строчила простыни на уроках труда и при этом никогда не нарушала дисциплину. Для шахтерского городка это была большая редкость: младшее поколение добытчиков угля являло собой стихийную вольницу, тоскующую по тяжелой длани Пугачева и Разина. Школьные педагоги харизмой знаменитых разбойников не обладали, поэтому периодически слышали у себя за спиной довольно громкое: «До пошшел (пошш-ла) ты…» Угрозы на подрастающее поколение абсолютно не действовали: исключения из храма науки они не боялись, а требование привести родителей в школу спокойно пропускали мимо ушей. Матери – некогда, а отец – в забое: дает стране угля. На дом же учителя ходили с неохотой и опаской: угостить могли не только «чем богаты». Опять же дни получки, советские и досоветские праздники омрачать было неприлично: рабочий класс – он тоже Человек!

Во-вторых, не трогали Люсю еще и потому, что у нее было привилегированное положение. Серега Петров как начальник участка подходил под определение «уважаемые люди нашего города», а в семьях «уважаемых людей нашего города» не могло быть безответственности, злоупотреблений и дисциплинарных нарушений. Так сказать, партийно-профсоюзная этика была не чужда и преподавательским кадрам.

И наконец, в-третьих, классная руководительница Петровой прекрасно понимала, что ее визит в семью «уважаемого человека нашего города» закончится жесточайшим рукоприкладством. От него девочку не спасет ни вмешательство мамы Лены, ни беготня по соседям. Разве она сама не прятала зареванную, в запотевших очках Люсю у себя дома, пользуясь учительским, правда относительным, но суверенитетом? Поэтому и молчала, вкладывая в журнал медицинские справки по отсутствующему заболеванию.

В общем, Петрова наслаждалась покоем, бродя по лугам, покрытым первоцветами. Часами она могла наблюдать за кипевшей вокруг суетливой жизнью насекомых и не бояться одиночества. Люся замирала в пространстве, забывала поправлять сползавшие на нос очки и слушала, слушала. Окликни ее в тот момент, не повернула бы головы – звуки человеческого мира не доходили до ее ушей. И сама девочка была настроена на другую волну. Уставившись в одну точку, Петрова теряла четкость, резкость видения окружающего мира – все расплывалось цветными пятнами, и душа отлетала ввысь. Устав от счастья, Люся возвращалась на землю и, не забывая посетить детскую поликлинику, двигалась к дому.

Там ее ожидали не только сводные родственники, но и многочисленные соседи.

– Люся, посидишь? Я на часок-другой.

– Люся, накорми его…

– Люсь, вечером побудешь?

Люсь, Люсь, Люсь, Люсь… Люся не отказывала никому. Сидела с больным соседским мальчиком, кормила живших с ней на одной лестничной клетке близнецов, гуляла с толстыми карапузами и вечеряла с грудными младенцами. На вопрос «зачем» отвечала бесхитростно:

– Я была им нужна. Они меня любили.

«Какого черта?! – хотелось крикнуть младшей подруге. – Они тобой пользовались!»

– Да, родители пользовались, но дети-то любили.

Наверное. Просто Люся нашла точку примыкания к миру себе подобных. И подобные ценили бесплатную няньку не только за ее готовность прийти на помощь, но и за умение держать язык за зубами. Последнее качество дорогого стоило. Каких только сумасшедших тайн невольно не касались Люсины ручки! Какие только формы человеческой низости не отражались в выпуклых стеклах ее очков! Отражались и отлетали прочь.

Вокруг Петровой разыгрывались семейные драмы: муж спал с соседкой, жена – с ее сыном, девочки теряли невинность, даже не успев дождаться прихода первых месячных, мальчики спивались в дворовой беседке. Измены, предательства, зависть, приходы участкового, вызов реанимации к вынутому из петли, отравившемуся денатуратом, драки, порой и убийства. В сопровождающих документах указывали: «На бытовой почве». Вот такое житейское море плескалось у края маленького островка, на котором, окруженная толстыми карапузами, стояла Люся Петрова, уже фактически в белом халате, с которого скатывались мутные капли.

Выбор профессии оказался легким делом. Сфера приложения – дети. Направление – педагогика или медицина. Город – любой. Точнее, тот, на билет до которого хватит денег.

Петрова взялась за ум, поставила крест на лугах, полях и речках шахтерского края, засела за книжки и блестяще окончила ненавистную школу.

Опомнилась в очереди за железнодорожными билетами и, тщательно изучив с подругой расписание проходящих поездов, висевшее над головой, решила: «Пусть будет Одесса».

Поезд, на котором две беглянки прорывались в новую жизнь, тянулся на удивление медленно. За окнами плавно проплывали деревеньки, поля, бесконечные перроны. Над землей поднимались пыльные волны. Пыль проникала всюду: в открытые окна вагона, в жующие рты, в слезящиеся от жаркого солнца глаза.

Народ скучал, обливался потом и раздражался. В вагоне стоял тяжелый запах хлорки, которой веселые проводницы щедро посыпали места общего пользования. К стойкому сангигиеническому аромату примешивался запах дешевого табака и немытого тела. Но Люсе это не мешало. Запахи она не чувствовала давно. Шахтерские поселки и города – территория, заселенная аллергиками. И нос Петровой, на котором восседали периодически соскальзывающие очки, нашел свой способ борьбы с глобальным бедствием – отказался воспринимать все запахи, способные вызвать извержение аллергического гейзера. Из всех внешних раздражителей Люсе досаждала только пыль, от нее начиналось слезотечение, бороться с которым было бесполезно. Поэтому Петрова время от времени снимала очки и краешком клетчатого платочка протирала уголки глаз. Завидев в конце вагона согнувшуюся в пояснице проводницу, Люся просто смыкала веки и подсматривала за процессом уборки. Мохрящейся на конце толстой палкой, в далеком прошлом соломенным веником, проводница тыкала в жестяное ведро, полное грязной воды, а потом щедро кропила пол вагона, добиваясь невиданной в это жаркое время свежести. Свежесть не наступала, зато пыль уплотнялась и скатывалась на полу микроскопическими комочками.

Подруга Валя – полная дебелая девушка – периодически постанывала и, подобно изнемогающему на плите чайнику, со свистом выдувала из себя пар. Тощая Петрова смотрела на нее с сочувствием, но молча: ни о чем другом, кроме проклятой духоты, Валентина говорить не могла. Она то ложилась на влажную постель, то поднималась, то обмахивалась свернутой веером газетой, то обтирала себя серым вафельным полотенцем.

– Не могу, обливаюсь… – пожаловалась подруга.

– Прекрати пить воду, – со знанием дела посоветовала Люся.

– Жарко, – простонала полная девушка и тяжело вздохнула.

– Всем, Валя, жарко, – как могла, успокоила подругу Петрова.

В ответ та ничего не сказала, только посмотрела на Люсю и повалилась на полку. Первой на ее падение отреагировала проводница, остановившаяся в проходе со своим кропилом:

– Обморок, что ли?

– Что? – Петрова вытаращила на проводницу глаза.

– Точно обморок. Давай делай что-нибудь.

– А что делать? – растерянно переспросила Люся. – Я же не доктор.

– Водой сбрызни.

Петрова бросилась со стаканом к окошечку с питьевой водой, но напрасно. Воды в никелированном кранике не было ни капли.

– В туалете налей, – тут же посоветовали Люсе столпившиеся возле потерявшей сознание Валентины пассажиры, которых тщетно пыталась отогнать суровая проводница.

– Отойдите, – давила она грудью любопытных. – Кому сказала? И так духота страшная, дышать нечем.

Холодной воды, кстати, не нашлось и в умывальнике. В запасе у Петровой оставался только титан с кипятком. И Люся не растерялась – нацедила полстакана и начала пробираться с ним сквозь галдящую толпу.

– Обваришь, дура! – загрохотала грозная проводница и преградила Петровой путь.

– Холодной не было, – начала оправдываться Люся, – только кипяток. Подождем – пусть остынет.

– Пока он стынет, твоя подруга остынет, – неожиданно зарифмовала проводница и, прищурившись, посмотрела на стоявшее между ног ведро с грязной водой.

Петрова перехватила взгляд и возмутилась:

– Она же грязная, вы ею пол мыли!

– Зато прохладная, – развеселилась тетка, а Люся чуть не заплакала от отчаяния.

– Может, в вагоне есть врач? – с надеждой она обратилась к пассажирам.

– Я врач, – выступил вперед усатый дядька. – Ветеринар.

Петрова взмолилась:

– Помогите, пожалуйста! Вот этой девушке, – она ткнула пальцем в сторону лежавшей на полке Валентины.

– Как вы себя чувствуете, девушка? – без промедления начал оказывать помощь Айболит, и Петрова не поверила своим глазам: Валя смотрела на склонившегося над ней мужика и почти беззвучно шевелила губами.

– Как вы себя чувствуете, девушка? – повторил усатый ветеринар.

– Хорошо.

Айболит пощупал пульс и со знанием дела констатировал:

– Нитевидный.

– Нитевидный? – тревожно переспросила Люся.

– Щас еще пощупаю, – пообещал спасатель и приступил к делу.

Сначала, по его представлениям, пульс обозначился на внешней стороне роскошного бедра, потом под круглой коленкой, наконец, около полной щиколотки. Валентина с изумлением смотрела на ветеринара. Петрова – на его руки. И только повидавшая всякое проводница уверенно вмешалась в процесс осмотра:

– Эй, мужик! Девка – не лошадь. Руки-то не распускай!

– Жить будет, – весело произнес застигнутый на месте преступления Айболит и, вытерев руки о штаны, подмигнул мужикам. Те, переглянувшись, зареготали, а женщины укоризненно зашикали.

– А ну разойдись! – скомандовала проводница и замахнулась на зевак бывшим веником. – Пол домыть надо – скоро станция.

Перегнулась в пояснице и двинулась к началу вагона.

Поезд медленно подъезжал к станции со звучным названием Свистелько.

Петрова перенервничала. На какое-то время силы ее, похоже, оставили. Зато Валентина оживала на глазах: она уже не просто сидела, опершись на подушку, но и с интересом вглядывалась в станционный антураж и вслушивалась в голоса привокзальных торговок.

– Картошечка! Картошечка горяченькая! Картошечка с укропчиком! Пиво! Лимонад! Лимонад! Пиво! Рыбка сушеная! Рыбка вяленая!

– Люсь, я есть хочу.

Петрова, прикрыв глаза, отмахнулась:

– Валь, ну я не знаю, тебе, наверное, нельзя.

– Люсь, ты же не доктор. Откуда ты знаешь, что нельзя?

– Откуда-то знаю…

Валя, понимая, что поезд на станции Свистелько не будет стоять бесконечно, разволновалась. Голод будил в ней беспокойство. Валентина представила перспективы дальнейшего пути в город счастья по железной дороге и с надеждой спросила:

– Может, выйдешь на перрон, купишь что-нибудь?

– Не пойду, – Петрова тоже умела быть твердой.

По тону напарницы воскресшая из обморока Валя поняла: еды не будет. И с этого момента решила рассчитывать только на себя. Продумывая план мести равнодушной Люське, она рассеянно следила за движущимися за окнами вагона пассажирами, прикидывая, кого позвать на помощь.

– Валь, успокойся уже.

– Не могу: есть хочется.

– Кому это есть хочется? – В проходе остановился Валин спаситель и плотоядно пожирал глазами недавнюю пациентку.

– Мне хочется, – лицо Валентины приобрело томное выражение.

– Ничего ей не хочется, – запротестовала Петрова.

– Как это не хочется?! – возопила пышнотелая Валечка, поверившая, что спасение – вот оно, рядом, только руку протяни.

Люся стойко держала оборону:

– Проходите, проходите, мужчина.

– Па-ра-ха-ди, слушай, – зарокотали в проходе. – Па-ра-ха-ди, да?

Усатого Айболита вежливо сдвигали в сторону два лица кавказской национальности.

– Дэвачки! – ласково в растяжку пропела кепка. – Дисятое мэсто здэс?

Вторая кепка добавила:

– И дэвэнадцатое?

Петрова уточнила:

– Двенадцатое? (Кепка утвердительно кивнула.) Двенадцатое здесь.

– А, слушай, харашо. Дэвачки с нами едут, – весело сообщила большая кепка той, что поменьше.

– Харашо будим ехать, вэсело, – разулыбался младший кавказский брат.

– Арех любишь, да? Курага любишь?

– Спасибо, мы не голодны, – вежливо ответила Люся и многозначительно уставилась на Валю.

– Слушай, я нэ тэбя спрашиваю. Я ее спрашиваю, – гортанно расставила все по местам большая кепка.

– Меня? – зарделась Валентина.

– Тэбя. Как тэбя завут?

– Валя, – пискнула та и приосанилась. План мести реализовывался сам собой. Зловредная Люська была повержена!

– Слушай, ачки сними, а? – Кепка, что поменьше, хотела рассмотреть отвернувшуюся к окну Петрову.

– Я? – уточнила та.

– Ну не я же, – хихикнула дородная предательница.

– Нэ ана. Ты.

– Зачем? – строго переспросила Люся.

– Пасматреть.

– Нечего на меня смотреть, – насупилась Петрова.

– И правильно! – неожиданно вступила в разговор непонятно откуда выросшая в проходе проводница.

От звука ее голоса большая кепка, склонившаяся над Валей, вздрогнула:

– Вай, Галичка, эта ты?

– Я, Зоник, я, дорогой.

Смуглый Зоник заметно побледнел и подобострастно зарокотал:

– Арех возьми дэтям. Курага возьми.

– Давай, Зоник. Клади тут свой арех, свой курага, – передразнила кавказца Галичка.

– Зачем тут, а? – не снижал обороты Зоник. – К тэбе пайдем. Пайдем, да?

Проводница не удостоила его ответом и пошла хозяйкой по вагону, призывая новых пассажиров приготовить билеты и деньги за белье. Ее голос после горного клекота показался Петровой просто песней. Наступила Люсина очередь победоносно смотреть на подругу и мысленно хлопать в ладоши.

Зоник заметно нервничал, даже кепку снял. Гортанно обращаясь к залезшему на свое место спутнику, стучал ладонью по дерматиновой полке и кивал в сторону прохода. Спутник слушал внимательно, но взгляд его был прикован к распахнувшемуся халату Валентины. Та отвернулась, делая вид, что ее нисколько не интересует происходящее, и обернулась к Петровой, только когда Зоник, натянув кепку, метнулся в сторону бойкого говора проводницы.

Люся подняла голову и спросила у соседа сверху:

– Вы с ней знакомы?

– Ани знакомы. Эта иво жэнщина.

– Жена? – переспросила уже Валентина.

– Нэт, жэнщина. А ты хочешь быть мая жэнщина?

Валя набралась мужества и отрезала:

– Не хочу.

Петрова закатила глаза и вздохнула. Ей стало страшно оставаться ночью рядом с этим, как ей показалось, головорезом.

– Валь, – прошептала она, нагнувшись к подруге. – Ты не боишься?

– Чего?

– Не чего, а кого?

– Кого? – непонимающе зашипела Валентина.

– Ну его, этого, – Люся кивнула в сторону верхней полки.

– Вообще-то побаиваюсь, – призналась Валечка. – Может, того мужика позовем?

– Какого еще мужика? – Петровой явно не понравилось предложение подруги. – Ветеринара, что ли?

– Нэ нада вэтэрэнара, – неожиданно заклекотал сверху горец. – Адни даэдим.

Девочки переглянулись.

– Вы не поняли, этот мужчина едет с нами, – отчаянно начала врать Люся.

– И я с вами, – гоготнул собеседник.

– Если вы будете к нам приставать, я буду вынуждена обратиться к начальнику поезда, – пригрозила Петрова.

– Зачем к начальнику? К тэбэ нэ буду.

– А к ней? – Люся кивнула в сторону Вали.

– А к нэй не магу. Ана мэня нэ хочет, – с горечью изрек кавказец и отвернулся лицом к стене. – И я гордый.

– Во всяком случае, я вас предупредила, – решила завершить пропедевтику Петрова.

– Нэ бойся, дэ-вачка. Спокойно спи, да-а?

Люсе вдруг стало неловко. Стало как-то жалко этого человека, оставшегося без поддержки Зоника, без симпатии Вали, без доверия с ее, Петровой, стороны. И как только ей стало его жалко, Люся тут же почувствовала себя в безопасности. Страх отступил, и она заснула.

Проснулась Петрова от резкого толчка. В окно купе тянуло утренней свежестью, стало зябко. Люся потянула сбитую в ногах простыню на себя, укрылась, но сна уже не было ни в одном глазу. Рядом посвистывала раскрывшаяся Валечка, бесстыдно обнажив белые бедра, наверху, свернувшись калачиком, хрипло выдувал воздух отвергнутый.

Петрова вытащила из-под подушки очки, водрузила их на нос и села. Сквозь окно проникал тусклый свет. Поезд стоял среди равнины, по травам которой стелился клочкообразный молочный туман. Похоже, встреча с Одессой откладывалась на неопределенное время. Люся взглянула на часы и заулыбалась: с циферблата ей подмигивали крошечные стрелочки. Ровно пять.

Почувствовав позыв в туалет, она встала, сдернула с крючка серое вафельное полотенце и вышла в проход, залитый все тем же молочным светом. Вагон спал изо всей своей человеческой силы: храпел сложными руладами, художественно свистел разными коленцами, постанывал и что-то бормотал.

Дверь в купе проводницы была открыта – так, видимо, хозяйка вагона боролась с изнуряющей духотой. Петрова увидела Зоника, уронившего свою плешивую местами голову на впечатляющую грудь подруги. Инстинктивно Люся посмотрела туда, где по определению должна была находиться ее собственная грудь, и, не найдя, вернулась к созерцанию. Голубая майка выгодно подчеркивала смуглость и рельефность тела, сплошь покрытого черными волосами. Зоник был в семейных трусах.

Люся смутилась, отвела взгляд от худых волосатых ног и уловила едва заметное шевеление. Сквозь полуприкрытые веки на нее смотрела проводница.

– Ты чего? – почти беззвучно прошептала она. Петрова поняла вопрос больше по движению губ, чем на слух.

– В ту-а-лет, – четко проговорила Люся.

– Ключ возьми, – проводница скосила глаза на металлический столик.

– Можно?

Женщина утомленно кивнула. Петрова зашла в купе и крайне осторожно, чтобы не звякнул, взяла ключ.

– Спасибо. Куда положить?

– Оставь пока у себя, – выдавила проводница. – Дверь не закрывай.

Послушная Люся двинулась к выходу.

– Не эту дверь, – вслед прошептала подруга Зоника. – В туалете. А эту – закрой.

Петрова была не просто послушной, но и сообразительной. Медленно, чтобы не греметь, она задвинула дверь в купе проводников и прочитала в металлической рамке: «Галина Семеновна Суконь».

Позже Галина Семеновна Суконь металась в полной железнодорожной амуниции по вагону и будила разоспавшихся пассажиров зычными командами:

– Падъ-ем! Встаем! Одесса через два часа. Через час закрою туалеты. Вста-ем! Падъ-ем! Белье сдаем!

В туалет уже выстроилась очередь, в воздухе плавала белая взвесь, выбиваемая пассажирами из наволочек и подушек: пух, мелкие перышки, вековая пыль. Петрова потерла глаза и начала будить подругу, предупреждая, что скоро закроют туалет.

Как из-под земли, рядом выросла проводница и, подмигнув Люсе, словно сообщнице, попросила ключ.

Петрова отогнула край салфетки, лежавшей на столе, и извлекла из-под нее металлическую загогулину.

– Спасибо, – поблагодарила ее Галина Семеновна Суконь и отправилась в противоположный конец вагона.

Ожидавшаяся через два часа Одесса все равно появилась неожиданно. Народ засуетился, занервничал, перепроверил паспорта, распихал пожитки по чемоданам и высыпался на перрон.

У входа в вагон стояла проводница в форме, механически отвечая: «Пожалуйста. До свидания. Пожалуйста. До свидания». Зоник тоже стоял рядом, словно при исполнении. Дождавшись своего спутника, он в очередной раз жадно посмотрел на Галину Семеновну и сказал:

– Ну, я пашол, даа?

– Ну, иди, дорогой, – благословила она его по-домашнему.

Выгрузившиеся в этот момент из вагона девочки тоже приостановились попрощаться. Точнее, остановилась Люся. Валентина же, увидев Зоника, замерла и томно на него уставилась. Предатель не подавал виду, только его товарищ, так бездарно проведший ночь рядом с пышнотелой красавицей, хрипло заклекотал:

– А, карасавица, давай, да.

Зоник бросил суровый взгляд, и небольшая по объему кепка умолкла.

– До свидания, – сказала Петрова строгой Галичке и нагнулась за чемоданом.

– До свидания, девочка, – щедро улыбаясь, ответила довольная проводница, и Люся медленно побрела за Валентиной, устремившейся по прямой к вокзалу.

– Стой, – услышала за собой Петрова и обернулась. – Хорошая ты девка! Удачи тебе. С Богом.

– Спасибо, – тихо ответила Люся и опустила голову: на глаза навернулись слезы.

Позже Петрова, рассказывая о своей юности, неоднократно вспоминала прощание с Галиной Семеновной Суконь на одесском вокзале:

– Вот как она мне удачи пожелала, можно сказать, благословила, так у меня все и сложилось! В институт поступила, работу нашла…

– Ага, и занимаюсь ею всю свою удачную жизнь, – добавляла не без сарказма младшая подруга.

– Я считаю, что это большая удача, – мужественно отбивалась Люся. – Ты зря иронизируешь.

– Я не иронизирую, я удивляюсь.

– Чему?

– Непростительному в вашем возрасте романтизму.

Тут Петрова поправляла очки, укоризненно смотрела в глаза подруге и начинала объяснять:

– Мне было семнадцать лет. Я уехала из дома, чтобы изменить свою жизнь. Мне не на кого было рассчитывать, меня никто не поддерживал, я была абсолютно одинока, не верила в себя и нуждалась в сочувствии…

– И тут Бог послал вам волшебного помощника в железнодорожной форме?

– Думай что хочешь, – кипятилась Люся, наотрез отказывающаяся снимать со своего личного иконостаса образ Галины Семеновны Суконь.

Между тем информация о том, что в Одессе Петровой не на кого было рассчитывать, была несколько преувеличена. В городе акаций проживала Валина тетка, с которой договорились, что она приютит девочек на время сдачи экзаменов. В существовании тетки можно было не сомневаться. Факт ее присутствия в славном приморском городе подтверждался обратным адресом на конверте со штемпелем одесского почтового отделения…

– Валь, ты адрес уточнила?

– Зачем?

– Как зачем?! Спросить, как добраться.

– Я и так помню.

– Что ты помнишь? Ты же в Одессе ни разу не была!

– Адрес помню, – лениво пробурчала Валентина. – Переулок Пожарный, восемь.

– А ты хоть знаешь, в какую сторону ехать?

– Пока нет.

– Ну, ты даешь, Валь! В незнакомом городе… – воскликнула потрясенная спокойствием подруги Люся и внимательно посмотрела в лицо напарнице. – Что с тобой?

Валентина, утомленная путешествием по железной дороге, замедлила и без того медленный шаг, поставила фанерный чемодан и хаки-рюкзак на пыльный асфальт и вздохнула:

– Ничего.

– Ну как же ничего? – забеспокоилась почувствовавшая неладное Петрова.

– Мне кажется, – Валя уставилась себе под ноги, – зря мы сюда приехали. Я чувствую. Ничего у нас не получится! Потому что все не слава богу!

– Что у тебя не слава богу?! – удивилась Люся.

– Все! – начала причитать Валентина.

Петрова вдруг похолодела и почти шепотом произнесла:

– Валь, а ты адрес не перепутала?

– Какой адрес? – изумленно переспросила та.

– Как какой?! Тетки твоей.

– Люсь, ты что, дура? При чем тут тетка? Ты что, не слышишь меня? Приехала черт-те куда! В поезде чуть не умерла!

– Скажи еще, чуть замуж не вышла! – попыталась пошутить Петрова и осеклась.

Валентина встала посреди тротуара и заголосила как иерихонская труба. Слезы градом лились по румяным упругим щекам и срывались с подбородка на покрывшуюся пятнами грудь. Ниагара на перекрестках Южной Украины – безусловно, зрелище не для слабонервных. Одессе грозила нешуточная опасность, причем не со стороны моря, а со стороны железнодорожного вокзала. Петрова чувствовала ответственность перед городом-героем и его ни в чем не повинными жителями и потому решительно перешла в наступление:

– Валь, ну ты что? Ну ты что, в конце концов? Что случилось-то?

– Ничо-о-о не случи-и-и-лось, – завывала подруга. – Ничо-о… Домой хочу-у-у…

– Типун тебе на язык! Поступать же приехали.

Люся решительно взяла Валентину за руку и потащила к автобусной остановке, покрытой плотным ковром шелухи от семечек.

– Какой переулок? – прохрипела взмокшая Петрова.

– Пожарный, – неуверенно ответила Валя.

– Скажите, пожалуйста, – обратилась Люся к высокому мужчине в льняной рубашке с отложным воротником, – как нам добраться до Пожарного переулка?

Вся остановка хором ответила:

– Никак.

– Как то есть никак?

– А никак, – поставил точку обладатель льняного воротничка.

– А почему? – не унималась Петрова.