Современная природа

Это побудило меня позвонить Мэттью Льюису, фотографу-портретисту, и спросить, может ли он сделать фотографию молодого человека с нарциссом в руке. В прошлом году он сделал великолепный портрет красивого, обнаженного по пояс итальянца с лимоном, сок которого тот использовал для разведения героина. Нарцисс, наркотики, поглощенность собой – бесчувственный уход в себя.

24-е, пятница. февраль 1989

Серый ветреный день, холодно. Прошлым вечером вернулась зима, о которой мы почти забыли, и собирается задержаться еще на несколько дней. Я сложил перед домом плавник, отмечая новую клумбу, но для вскапывания решил дождаться более теплого дня.

Вчера совершил оптимистичный поход в местный питомник в Грейтстоуне, где можно купить растения со скидкой, и вернулся с лавандой, розмарином, камнеломкой, монбрецией, ирисом и вычурной юккой. Упаковывая их в старый деревянный ящик, я услышал, как болтливый владелец лавки проговорил: «Вот черт. Никак не могу их сбагрить; только посмотрите на эту клумбу – я не поливал ее с тех пор, как выстроил».

Дома я спрятал растения под навес и сделал из старого ящика парник. Посадил лук и выставил горшки на южное окно вместе с отростками герани, которые ожили после темной зимы в ванной дома Феникса.

Когда черный ураган поднял в воздух маленький дом в Канзасе и в яростном вихре понес в страну Оз, я выскочил из кинотеатра на улицу. Часто в своих детских снах я видел себя на скользком изумрудном полу, преследуемым солдатами Злой Ведьмы, превращенными в фалангу неумолимых марширующих гвоздей.

Детские воспоминания имеют забавную привычку повторяться. Примерно год назад, в ныне знаменитую октябрьскую ночь Великой Бури, я проснулся рано утром от беспокойного сна. Дул резкий ветер. Поначалу я не обращал на него внимания: Дангенесс открыт, и ветер здесь дует постоянно. В темноте я заметил, что стеклянный абажур в центре комнаты сильно раскачивается, а сама комната наполнена пылью, которую ветер выдувает из каждой щели. Я попытался включить свет, но электричества не было.

Меня охватили первые тихие волны паники. Я оделся, путаясь в темноте. Чувствуя озноб и тошноту, я отправился на кухню в задней части дома, отыскивая дорогу в свете маяка, который принял на себя главный удар бури, с каждой минутой становившейся все сильнее. Нашел свечу, зажег ее, но мерцающий свет только усилил чувство незащищенности и одиночества.

Снаружи во тьме светилась атомная электростанция. Я задул огонь. Разрушающаяся рыбацкая хижина казалась в темноте тем самым домом, каждая ее досочка была напряжена до предела. То и дело доска отрывалась от своей соседки, восемь десятилетий краски и смолы разлетались со звуком винтовочных выстрелов. Дом разваливался на куски. Я сидел и ждал, когда сдует мою собственную крышу или выбьет окно.

Ураган усиливался. Низкий несмолкаемый рев сопровождали теперь более высокие ноты: визг, стоны и свист банши приняли симфонические масштабы. Моя Хижина Перспективы никогда не казалась такой любимой, когда по ней, словно по барабану, били порывы ветра, который летел прочь, с воем преследуя другие жертвы. Вдоль берега в воздух взмывали черепичные крыши, опадая керамическим градом. Садовая стена провалилась, изогнувшись, словно змея; старый вяз рассыпался, словно коробок спичек. Хозяйственные постройки скрипели и соскальзывали со своих фундаментов.

Выйдя в серый рассвет, я осмотрел дом и увидел, что на нем нет никаких повреждений; вокруг бушевало море, омывая меня солеными брызгами, замерзавшими на окнах и до черноты сжигавшими утесник и ракитник. Огромные темные волны словно в замедленном движении катились идеальными рядами; их верхушки превращались в белую пелену, висевшую над берегом, словно туман.

Однако Хижина, в отличие от канзасской фермы, крепко стояла на фундаменте. Проведя всю следующую неделю без тепла и света, я смотрел на сверкающую атомную станцию у горизонта и думал, что, подобно Изумрудному городу и великому Волшебнику, моя жизнь и эта хижина оказались воплощенной мечтой, о которой я грезил в те годы в Риме.

«Волшебник страны Оз» напоминает мне о пугающей способности кино оказывать влияние на реальность. Рад, что все закончилось хорошо.

Я не знаю, сколько мне осталось, и не вижу причин, по которым мое сердце не может печалиться.

Холодный ветер дует на пустынном острове.

Над холмами и долинами, горами и болотами, вдоль больших дорог и тропинок, сквозь деревни, городки, города и столицы.

Он мчится по пустым улицам и сквозь заброшенные дома, стучит в разбитые окна, залетает в живые изгороди, барабанит в запертые двери.

Этот ветер дует среди высоких многоэтажек и колоколен, мчится вдоль рек, сквозь дома и особняки, пролетая по коридорам и лестницам, шурша блеклыми занавесками в спальнях, над коврами, в коридорах и склепах, в общественных и частных местах, среди забытых секретов, кресел, стульев и кухонных столов.

Ветер такой холодный, что кости мертвых стучат в могилах и крысы дрожат в канализации.

Фрагменты воспоминаний кружатся в водовороте и тонут во тьме. Под шквалом ветра переворачиваются желтеющие старые заголовки полузабытых газет, летящих мимо тусклых пригородных домов, уносящих в ничто политиков и некрологи, мусор бездействия. На миг мысль осветилась молнией. Радуги погасли, горшки с золотом ржавеют, забытые, как упавшие деревья, рассыпанные по полям и мертвым лугам.

Я размышляю о жизни воинов, внезапно покидающих свои чертоги.

Вожди, смелые и благородные,

Трепещу и сожалею о нашем времени.

Но ветер не задерживается ради моих мыслей. Он летит вдоль затопленных гравийных ям, ударяя по волнам с металлическим отливом, тяжело катящимся в ночи, мчится над галькой, шурша мертвым утесником и тощим воловиком, вдоль ручейков, сквозь выгоревшую траву, пока я сижу здесь, в темноте, держа свечу, которая отбрасывает на стену мою раздвоенную тень и влечет к огню мои мысли, словно мотыльков.

Я не двигался много часов. Годы – целая жизнь – проплывали мимо один за другим. Сейчас ветер поет.

Вечность, вечность,Где ты проведешь вечность?Ад или рай, что это будет?Где ты проведешь вечность?

А потом ветер исчез, преследуя сам себя на гальке, теряясь в волнах, накатывавшихся на Несс, бросая шлейфы соленых брызг, растекавшихся по стеклам. От него ничто не скроется. Ни один человек не может считаться мудрым, пока не проживет в этом мире отпущенные ему годы.

Ветер зовет меня по имени, Пророчество.

Давным-давно творец разрушил землю, стихли радостные песни людей, древние здания гигантов оказались заброшены.

Ветер влетает в водосточные трубы, звенит в телеграфных столбах:

Я как дуну, как плюну —сразу снесу твой дом.

Время разбросано, прошлое и будущее, минувшее будущее и настоящее. Целые жизни стираются из книги великим диктатором; царапанье пером по странице, твое имя, Пророчество, твое имя! Ветер кружит по пустой земле, швыряя пелену пыли; шипит свеча. Кто все это призвал? Я?

По всему миру стоят продуваемые ветром залы, покрытые инеем разрушенные дома; залы пиршеств разрушаются, короли, лишенные радости, мертвы; стойкий отряд гибнет у стен.

25-е, суббота. февраль 1989

Буря стихла к двум, после чего вернулась в четыре с внезапным порывом, освещенная одной яркой вспышкой молнии без грома.

Сирена выла с полчаса, потом стихла.

Во сне меня носит, словно лодку в открытом море, и ночью я всегда просыпаюсь. Не помню, когда было иначе. Почти сорок лет я спал довольно глубоко, затем что-то изменилось. Возможно, я пробуждаю себя сам, боясь умереть без сознания на исходе ночи. Бергмановский час волка.

На следующий день я не могу вспомнить, о чем тогда думал. Не запомнил ничего, кроме смутного беспокойства.

Сегодня вечером холодно, но я поднимаюсь и мочусь в темноте. Вернувшись в постель, я обнаруживаю, что подушки утрамбованы неудобными буграми, простыни разошлись с матрасом. Я задремал.

Утром буря порвала гору ламинарии, которая плавала туда-сюда на краю моря. Вновь начинается ветер, чайки летают еще ближе, будто в этом холоде я излучаю какое-то неощутимое тепло. Бродя вдоль прилива, нахожу три камня для новой клумбы. Рисую для них круг, но возвращаюсь в дом, когда начинается дождь, и сажусь за стол в ожидании холодного, сырого дня.

Прошло много времени с тех пор, как я коротал сырые зимние субботы в одиночестве, зная, что солнце не выглянет ни на секунду. Эти дни в городе заполнены обычной суматохой. Я проживаю детство, испытывая смутное беспокойство, пока дождь стекает по стеклам, приглушая звуки автомобилей с фарами, включенными слишком рано даже для мрачного февральского дня.

В детстве я обожал такие дождливые дни, вырезая из бумаги рыб и пуская их в ванной. Или играя в маджонг бабушки Мимозы, строя крепости из слоновой кости. Или выращивая кристаллический сад с помощью двух дешевых наборов химика.

Дождливые дни. Смотрю в окно, смотрю в окно… Бесконечные дни в пригороде, проведенные в бесцветных домах моих друзей – блестящие искусственные столистные розы и твердая сверкающая политура, – где я упражнялся в вежливых беседах. Или у себя дома, с энтузиазмом занимаясь хобби, которые были у всех нас: марки, кактусы, бабочки. Или катался на автобусе, чтобы потом бродить по пустым улицам Уотфорда до закрытия магазинов. Я ничего там не находил и знал, что не найду, возвращаясь в сумерках после прогулки, идя мимо серых зубчатых стен газового завода, под арками железнодорожного виадука, мимо одинокой пустой церкви из красного кирпича, слишком большой для своей паствы, мимо чахлых кедров в парке и водопроводной станции, все еще украшенной выцветшим камуфляжем времен войны, назад, к чердаку и краскам, журналам, ножницам и неожиданным сочетаниям коллажей.

Пандемониум

Женский монастырь Святой Юлианы руководил дневной школой, куда в пятилетнем возрасте меня отправили жариться в адском пламени угроз, исходящих из уст крепких монахинь, вооруженных наклейками в виде звезд и святых, которые можно было прилеплять в конце двенадцати соединенных столов – каждому столу назначен свой апостол. Железные девы Бога, вооруженные тисками и кандалами католицизма, наводнили мой невинный сад сладкими обещаниями – ледяными апельсиновыми сочными конфетами. А для непокорных – линейка по запястью.

Приятные, отмытые с мылом лица, выглядывающие из монашеских платков, скрывали характеры столь же странные, как и всё, что позже было придумано на съемках «Дьяволов». Угрожающие роботы, невесты давшего обет безбрачия Бога, разнесли мой рай на куски, как грабители Амазонки, прорубая пути добра и зла к Раю, Аду и Чистилищу.

Эти змеи не приносили мудрости, лишь глубокое недоверие к арифметике, из-за которого позже, через много лет, я окажусь во власти налогового инспектора.

Когда мне было семь и я учился в школе-интернате в Милфорде, субботний день приносил нам две унции нормированных сладостей, которые мы разыгрывали в мраморные шарики на блестящем полу гостиной. Это занятие имело собственную терминологию: блоки, спирали, кошачьи глаза, хвостатки. Кто-то выключал свет, и мы начинали призрачную игру в салки, носясь в темноте, или играли в мяч; испачканные мальчики в бесформенных серых костюмах, мы могли устраивать бальные танцы, ссорясь из-за того, кто должен вести, и наступали друг другу на пальцы до тех пор, пока не оказывались схвачены одной из трех возвышавшихся над нами матрон, и были вынуждены маршировать.

Субботние прогулки под дождем по разросшемуся парку, который называли «джунглями», с его араукариями и доисторическими сорняками, или поход к обломкам «Ламорны», севшей на мель в одну бурную ночь у утесов в Бартоне по пути в южные моря. «Не подходите близко к скалам».

Глаза прикованы к земле; у ног – розовая приморская армерия. Дождливые субботы, бесконечная печаль детства, горизонты сжимаются, как морось; стоя у окна, когда по подоконникам барабанят капли, желать, чтобы что-то произошло, хоть что-нибудь. Все до́ма. Пустые улицы и эти огни машин, включенные слишком рано.

Водородные бомбы и спутник, долгоиграющие пластинки, Элвис и бубнящий бесхарактерный Бадди Холли, «Я люблю Люси», «Билко» и другие утомительные американские сериалы, неделя за неделей. Шел дождь, и характер моего отца ухудшался.

В моих записях постоянно возникает личная мифология. Точно так же, как маки, словно гирлянда, пронизывают мои фильмы. Для меня эта археология стала навязчивой идеей; для «специалистов» моя сексуальность – путаница. Вся полученная информация должна печалить нас, извращенцев. Но прежде чем закончить, я собираюсь воспеть наш уголок рая, часть сада, о котором Господь забыл упомянуть.

26-е, воскресенье. февраль 1989

Девятьсот пятьдесят миллибар, самое низкое давление за последние сто двадцать лет. Долгая прогулка по Нессу к электростанции, затем к домам береговой охраны, которые я прежде никогда не исследовал. Они стоят в центре обнесенной рвом насыпи, в конце большой области, бывшей некогда огородами.

Сложно найти хороший огород; прошлой осенью даже на пустошах я наткнулся только на один, когда путешествовал с камерой, снимая сельскую местность для «Военного реквиема». Супермаркеты уничтожили их. Некогда во всех этих домиках выращивали собственные овощи, еще до того, как во время войны была построена дорога. Сейчас этого уже никто не делает.

Весь день дул свежий ветер, но было довольно тепло.

Разметил и выкопал перед домом круглую клумбу. Напоследок посадил три маленьких отростка цветущего розмарина, забыв, что, в отличие от лаванды, зимой они не принимаются. Наткнулся на эти сведения в «Деревенском саду домохозяйки» Уильяма Лоусона 1617 года:

Розмарин, краса трав, распространен в Англии и других странах. Лучшее время для укоренения побега – сразу после праздника урожая… Привезенный из жарких стран на наш холодный север, он используется для приготовления мяса и в искусстве врачевания, а в основном для пчел. Розмарин и прекрасная эглантерия – подобающие орнаменты для двери или окна.

27-е, понедельник. февраль 1989

Дошел по пляжу до магазина; солнце – мутная вена расплавленного серебра в широком амфитеатре облаков, нисходящие ярусы оттенков серого со слепящими кремовыми краями, опускающиеся в море маленьких волн, падающих друг на друна в жажде поглотить пески. А пески отражают их, как ленивое старинное зеркало.

Вернувшись по своим следам, я собрался с силами и остаток дня доделывал круглую клумбу, положив компост и украсив ее плавником, галькой и круглыми кирпичами с берега. Мой сосед крикнул: «Когда начнешь вскапывать?»

Когда вся конструкция была закончена, она выглядела настолько привлекательной, что ей, по-моему, не требовались растения, хотя лаванда смотрелась бы хорошо, а у меня было семь свободных кустов. Сел в изнеможении, поставил «Ламентации» Таллиса и смотрел, как неторопливо заходит солнце.

28-е, вторник. февраль 1989

С утра было ясное синее небо; собрал на пляже камни, вернулся и посадил лаванду в клумбу, а юкку – позади, отмечая границу. Прекрасное утро.

Змея в форме $

Кино, словно змея, проползает через всю мою жизнь, буйная повилика, тянущая свои высасывающие жизнь щупальца в каждую щель – несколько дней здесь, и я отлично это чувствую. Оно разрушило золотую тишину, идиллию, в которой я жил на складе в Бэнксайд почти восемнадцать лет назад. Я вновь задерживаюсь на «Военном реквиеме» – он не принес мне радости, опустошив бесконечными болтливыми интервью, в которых работа исчезла под наплывом одних и тех же вопросов. Я закалил себя в те дни в Берлине – 30 интервью за два дня, а в перспективе еще больше.

Кино умирает?

Уже умерло?

В прошлом году вы сказали, что умираете.

В вопросе журналиста слышался упрек.

Этим вечером из Берлина специально для новостей культуры RAI – призрак на торжественном обеде.

Вечерами я читаю новую биографию Эрика Гилла, который, пусть эксцентричный и даже глупый, пытался объединить искусство и жизнь, целиком отдав себя этой борьбе. Уитмен, Карпентер, Гилл и, ближе по времени, Ян Гамильтон Финлей и Джон Бёрджер – кажется, все они отправились по тому старому пути, по той дороге, где первыми прошли мистер и миссис Уильям Блейк, обнаженными играя в Адама и Еву в своем лондонском саду. Блейк и Уильям Моррис… все они оглядываются на земной рай. И все они не ладили с окружающим миром. Я чувствую это, выбрав для поиска «новое» средство – кино. Бобины вращаются, каждый фут пленки присвоен рекламой, пока у меня не начинает кружиться голова. Я забыл, с чего начал… если, конечно, вообще начинал; путь кино настолько ненадежен, что легко перепутать знаки – идти туда или сюда, пока не начнет подсказывать чутье.

Мое чувство смятения достигло апогея, подстегнутое публичным заявлением о ВИЧ-инфекции. Теперь я больше не знаю, где фокус – во мне или в умах моей аудитории. Реакция на меня изменилась. В ней есть элемент поклонения, который меня беспокоит. Возможно, я навлек его сам.

В любом случае у меня не было выбора, я всегда ненавидел тайны – язвы, которые уничтожают; лучше быть открытым и покончить с этим. Но если б это было так легко! Я изменился; мои безумные ночи с водкой превратились в досадные воспоминания, зуд перед сном. За два года лишь несколько случайных ночей вне дома. Даже с безопасным сексом я чувствую, что жизнь моего партнера – в моих руках. Вряд ли это позволит забыться. Я прошел долгий путь, принимая такие ограничения, и все же мечтаю о маловероятной старости в образе волосатого сатира.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Перевод А. Андроновой.

2

Перевод О. Румера.

3

Перевод А. Андроновой.

4

Перевод П. П. Гнедича.