Расширенная Вселенная

– Конечно, вы правы…

– Дайте вон ту корзину для бумаг. – Голос Берда был хриплым, напряженным, но твердым.

Взяв ее, он высыпал мусор прямо на ковер и поставил корзину перед собой на стол. Затем Берд разорвал полдюжины конвертов, поджег их спичкой и уронил в корзину. Потом он принялся методично рвать конверты и пригоршнями бросать обрывки в огонь. От дыма он закашлялся, из глаз потекли слезы. Кто-то встал и распахнул окно. Когда все было кончено, Берд оттолкнул корзину, взглянул туда, где она стояла, и сказал:

– Боюсь, я испортил столешницу.

Успешная операция

ПРЕДИСЛОВИЕ

Для любого спичрайтера самое ценное слово по-английски – это короткое, малопривлекательное, односложное англосаксонское слово «нет!!!». Знаете, в чем заключается одна из особенностей отношения публики к профессии писателя? Никому не придет в голову, что таксист будет возить людей бесплатно, на рынке начнут раздавать продукты, а продавец фуфла станет выдавать это свое фуфло задаром, и при этом все, ничуть не смутившись, могут запросто просить у профи-писателя результаты его труда в подарок.

Такая наглость особенно характерна для любителей научной фантастики, в острой форме она встречается среди организованных фэнов, но в самой своей наихудшей форме распространена среди тех, кто выпускает фэнзины.

Следующая история появилась на свет вскоре после того, как я продал свой первый рассказ, – и возникла в результате того, что я еще не научился говорить «нет!».

Все, кто считает, что протокол неважен, никогда не имели дела с кошками[10].

Л. Лонг

– Как ты смеешь такое предлагать!

Главный придворный врач упорно стоял на своем.

– Я бы не осмелился, сир, если бы вашей жизни не грозила опасность. Кроме доктора Ланса, в отечестве нет другого хирурга, который мог бы сделать пересадку гипофиза.

– А я говорю, оперировать будешь ты!

Медик покачал головой:

– Тогда вы умрете, вождь. Моего искусства недостаточно.

Вождь стремительно закружил по комнате. Казалось, он вот-вот даст выход одному из тех истерических взрывов гнева, которых так боялись даже его приближенные. И вдруг он сдался.

– Приведите его сюда! – приказал он.

Доктор Ланс предстал перед вождем с присущим ему достоинством – достоинством и выдержкой, которую не смогли поколебать три года, проведенные «под защитой государства». Бледность и истощение выдавали в нем узника концентрационного лагеря; впрочем, люди его расы уже привыкли к притеснениям.

– Я понял, – произнес он. – Да, я понял… Я могу сделать эту операцию. Каковы условия оплаты?

– Условия оплаты? – Вождь был потрясен. – Ты еще смеешь говорить об условиях, грязная свинья? Тебе дается возможность хотя бы частично искупить грехи своей расы!

Хирург поднял брови:

– Думаете, я не понимаю, что, будь у вас другой вариант, вы бы никогда не послали за мной? Но вам понадобилась именно моя помощь.

– Делай то, что тебе говорят! Тебе и таким, как ты, повезло, что вы вообще живы.

– Все равно работать бесплатно я не буду.

– А я сказал – тебе еще повезло, что ты жив… – В голосе прозвучала неприкрытая угроза.

Ланс молча развел руки в стороны.

– К тому же мне говорили, что у тебя есть семья…

Хирург облизнул пересохшие губы. Его Эмма… они могут сделать с ней что угодно… И маленькая Роза… Нет, он должен быть мужественным – таким, каким хотела бы его видеть Эмма. И он будет играть по самым высоким ставкам… ради них, и только ради них.

– Мертвым им не будет хуже, чем теперь, – твердо ответил он.

Прошло немало времени, прежде чем вождь убедился, что Ланса ему не сломить. Не стоило даже пытаться – хирург впитал мужество вместе с молоком матери.

– Какова твоя цена?

– Разрешение на выезд для меня и моей семьи.

– Скатертью дорога!

– Компенсация за имущество…

– Да подавись ты!

– …выплаченная золотом до операции!

Вождь по привычке хотел возразить, но сдержался. Этот наглый кретин может думать все что угодно! Вразумить его можно будет и после операции.

– А теперь последнее… операция будет проводиться в больнице за рубежом.

– Но это нелепо!

– Я настаиваю!

– Так ты не доверяешь мне?

Ланс, не отвечая, смотрел ему прямо в глаза. Вождь ударил доктора – ударил сильно, по губам. Хирург даже не шевельнулся, чтобы избежать удара; он принял его, не дрогнув лицом…

– И вы действительно согласились на это, Сэмюел?

Молодой человек без страха взглянул на доктора Ланса и ответил:

– Да, согласился.

– Я не могу гарантировать, что вы оправитесь после операции. Гипофиз вождя поврежден, и ваше молодое тело может не справиться… Вы должны учесть такую возможность.

– Я все понимаю… но тогда я выйду из концлагеря!

– Да. Все верно. Если вы выживете, вас освободят. Я сам буду заботиться о вас, пока вы не будете готовы к путешествию.

Сэмюел улыбнулся:

– Да это же просто удовольствие – болеть в стране, где нет концлагерей!

– Тогда все в порядке. Давайте начинать.

Они вернулись к группе людей, которые нетерпеливо, но молча ждали их в другом конце помещения. Те мрачно отсчитывали сумму, на которую претендовал прославленный хирург, – все, до последней монетки. Вождь, пока это продолжалось, решил, что людям его веры не нужны деньги. Ланс сложил половину золотых монет в широкий пояс и обмотал им талию. Вторую половину спрятала у себя на дородном теле его супруга.

Через час и двадцать минут Ланс положил на стол последний инструмент, кивнул хирургам-ассистентам и стянул операционные перчатки. Бросив последний взгляд на двух пациентов, он покинул помещение. Скрытые бинтами, оба под стерильными покрывалами, они были неотличимы друг от друга, и неосведомленный человек ни за что бы не разобрал, кто из них диктатор, а кто заключенный. Хотя, если вдуматься, благодаря обмену крошечных желез в жертве сейчас была частица диктатора, а в диктаторе – частица жертвы.

Доктор Ланс вернулся в больницу в тот же день к вечеру, после того как устроил жену и дочь в отеле первого класса. Это было, наверное, лишним, учитывая неопределенность его перспектив в качестве беженца, но они так давно уже не жили по-человечески там – доктор в мыслях не называл свою страну «родиной», – что это было вполне оправданно.

В приемной он спросил о втором своем пациенте.

– Его здесь нет, – с недоумением ответил дежурный.

– Нет?

– Конечно нет. Парня увезли домой вместе с его превосходительством – обратно в вашу страну.

Ланс ничего не сказал. Сэмюела нагло надули, но помочь бедняге доктор ничем не мог. Он возблагодарил своего бога за то, что перед операцией предусмотрительно оградил себя и семью от вероломства диктатора. Хирург простился с дежурным и ушел.

К вождю возвращалось сознание. В уме все путалось, но он уже вспоминал события, которые предшествовали усыплению. Операция! Значит, она уже прошла! И он жив! Вождь никогда бы не признался в том, как страшил его исход операции. Но он выжил… он жив!

Он начал нащупывать шнурок колокольчика. Не найдя его, он заставил себя открыть глаза и осмотреться. Что происходит, черт бы их побрал! Как они посмели поместить своего вождя в такую конуру? Он с отвращением разглядывал грязно-белый потолок и голый деревянный пол. А кровать! Да это же просто раскладушка!

Он крикнул. Кто-то вошел – человек в форме рядового из корпуса его личной охраны. Прежде чем отправить солдата под арест, он начал обстоятельно прочищать ему мозги. Но вождя внезапно прервали:

– А ну заткнись, мерзкая свинья!

Вождь онемел от изумления. Потом завизжал как резаный:

– Встань смирно, когда обращаешься к своему вождю! Отдать честь!

Солдат сначала удивился, потом заржал:

– Может, так? – Он шагнул к раскладушке, встал по стойке смирно и вытянул правую руку в воинском приветствии. В руке была резиновая дубинка. – Хайль, мой вождь! – проревел солдат и резко опустил руку вниз. Удар дубинкой пришелся вождю по скуле.

Привлеченный шумом, в комнате появился второй солдат. Первый все еще смеялся над своей шуткой.

– Что за дела, Джон? Знаешь, я бы не стал обходиться так грубо с этой обезьяной: он все еще значится в больничном списке.

Солдат равнодушно осмотрел окровавленное лицо вождя.

– С ним? Ты что? Не в курсе? – Он что-то прошептал товарищу на ухо.

Второй оскалился в ухмылке:

– Ах вот оно что! Значит, они не хотят, чтобы он поправился? Жаль, я не знал, а то бы уже с утра с ним позабавился… Давай позовем Толстяка, – предложил второй. – Он такой выдумщик по части забав!

– Хорошая идея. – Солдат подошел к двери и крикнул: – Эй, Толстяк!

Вождя они трогать не стали, оставили это дело Толстяку.

Взрыв всегда возможен[11]

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Линия жизни», «Неудачник», «„Да будет свет!“», «Иноздесь», «Крысолов», «„Если это будет продолжаться…“», «Реквием», «Дороги должны катиться», «Ковентри», «Взрыв всегда возможен» – одиннадцать месяцев, с середины марта 1939 года до середины февраля 1940 года, я писал каждый день… и это положило конец моей кабале: «Взрыв всегда возможен» погасил остатки этой кошмарной ипотеки – на восемь лет раньше срока.

«Взрыв» – первая из моих историй, опубликованных в твердом переплете, в антологии Гроффа Конклинса «Лучшая научная фантастика», 1946 год. Тем временем случилась Вторая мировая война, Хиросима, «Доклад Смита» – так что я тщательно вычитал свою рукопись 1940 года, исправив некоторые цифры, о которых поначалу я только догадывался.

На этой неделе я сравнил две версии, 1940 и 1946 годов, слово за словом – между ними нет никакой разницы… зато теперь, после тридцати трех лет экстремального развития этой сферы, я нахожу в версии 46-го года больше ошибок, чем я заметил в версии 40-го года, когда проверял ее в 46-м.

Я не намерен вновь переписывать эту историю, чтобы она соответствовала новым данным. Такое обновление не спасет плохой рассказ, и оно совершенно не нужно для хорошего. Все НФ-рассказы Г. Дж. Уэллса безнадежно устарели… и они остаются самыми лучшими, самыми захватывающими фантастическими рассказами, какие только можно найти в литературе. В моей повести «За этим горизонтом» (1941) утверждается, что у homo sapiens имеется сорок восемь хромосом – «факт», который «все знали» в 1941 году. Теперь «все знают», что «правильное» число – сорок шесть. Я не стану этого менять.

Последующая версия «Взрыв всегда возможен» в точности, слово в слово, соответствует тому варианту, что был написан в феврале 1940 года.

– Положите ключ на место!

Человек, к которому это относилось, медленно повернулся и взглянул на говорившего. Лица нельзя было разглядеть под странным шлемом, который был частью тяжелой свинцовой брони, скрывавшей его тело, но в голосе явно слышалось нервное раздражение.

– Какого черта, док? – Гаечный ключ он по-прежнему сжимал в руке.

Они смотрели друг на друга, как два фехтовальщика в масках, ожидающих, когда противник откроется. Голос первого прозвучал из-под маски тоном выше и повелительнее:

– Вы меня слышали, Харпер? Положите немедленно ключ и отойдите от этого триггера! Эриксон!

Из-за щита, который отделял пультовую от урановой бомбы к ним приблизилась третья бронированная фигура:

– В чем дело, док?

– Харпер отстранен от дежурства. Пошлите за его сменщиком! Дежурным инженером назначаетесь вы.

– Хорошо.

Судя по голосу и манерам, третий был флегматиком, и он никак не прокомментировал ситуацию. Инженер-атомщик, которого подменил Эриксон, перевел взгляд с одного на другого, затем аккуратно положил гаечный ключ на место:

– Слушаюсь, доктор Силард! Только и вы пошлите за своим сменщиком. Я потребую немедленного разбора дела!

Возмущенный Харпер круто повернулся и пошел к двери, его свинцовые башмаки громыхали по плиткам пола.

Доктору Силарду пришлось дожидаться сменщика минут двадцать. Это были неприятные минуты. Возможно, он поторопился. Возможно, он вообще напрасно решил, что Харпер не выдержал напряжения работы с самой опасной машиной в мире – атомным реактором. Но если он и ошибся, то ошибка – в нужную сторону, ибо в этом деле промахи не должны быть возможны, потому что любой промах может привести к атомному взрыву двух с половиной тонн урана.

Силард попробовал представить, что тогда будет. Ему это не удалось. Он слышал, что мощность атомного взрыва урана превосходит мощность тринитротолуола в сорок миллионов раз, но эта цифра ничего ему не говорила. Он пытался думать о реакторе как о сотнях миллионов тонн самого сильного взрывчатого вещества, о двухстах миллионах авиационных бомб, самых больших из когда-либо использовавшихся. Но это тоже не имело смысла. Однажды он видел взрыв такой бомбы – его пригласили для психологического тестирования армейских пилотов. Бомба оставила после себя воронку таких размеров, что в ней можно было спрятать многоквартирный жилой дом. Но он не мог себе представить взрыва тысячи таких бомб, а тем более сотни миллионов – его мозг пасовал.

Вероятно, инженеры-атомщики способны это вообразить. Возможно, с их выдающимися математическими способностями и более ясным пониманием процессов, происходящих в камере деления – бомбе, – они видят как наяву тот непостижимый ужас, что спрятался за щитом. И если это так, нет ничего удивительного в том, что они постоянно срываются…

Силард вздохнул. Эриксон оторвался от приборов линейного резонансного ускорителя, который он настраивал:

– Что случилось, док?

– Ничего. Мне жаль, что пришлось отстранить Харпера.

Силард чувствовал на себе проницательный взгляд невозмутимого скандинава.

– А вы, часом, сами не того, док? Иногда мозгоправы вроде вас тоже срываются…

– Я? Не думаю. Я боюсь этой штуковины. И был бы сумасшедшим, если бы не боялся.

– Я тоже, – сумрачно ответил Эриксон и вернулся к своей работе.

Жерло ускорителя пряталось за щитом, скрывающим бомбу, там из него извергался поток разогнанных до немыслимых скоростей субатомных «пуль» и падал на бериллиевую мишень, расположенную внутри снаряда. Под ударами этих частиц бериллий испускал нейтроны, которые разлетались во всех направлениях, пронизывая массу урана. Некоторые нейтроны, сталкиваясь с атомами урана, разбивали их и вызывали деление ядер. Осколки превращались в новые элементы: барий, ксенон, рубидий – в зависимости от того, как делилось ядро. Новые элементы – как правило, нестабильные изотопы – в результате радиоактивного деления распадались на десятки других элементов, порождая прогрессирующую цепную реакцию.

Но эти вторичные цепные реакции были не столь важны, а вот первичное деление, когда раскалывались атомы урана, высвобождая связывавшую их энергию, чудовищную и невообразимую, двести миллионов электронвольт, – оно было самым важным – и самым опасным.

Когда изотоп урана-235 распадался под воздействием бомбардировки нейтронами из внешнего источника, само его расщепление выделяло новые нейтроны, которые в свою очередь попадали в другие ядра атомов урана и вызывали их расщепление. И если возникали благоприятные условия для цепной реакции, она могла выйти из-под контроля и в какое-то неуловимое мгновение, за долю микросекунды, перерасти в атомный взрыв, перед которым извержение Кракатау показалось бы детской хлопушкой. Взрыв такой силы настолько превосходил бы все известное человечеству, что представить его было немыслимо, как нельзя представить собственную смерть. Этого можно бояться, но этого нельзя осознать.

Но для работы атомной станции необходима была самоподдерживающаяся цепная реакция деления почти на грани атомного взрыва. Чтобы расщепить первое урановое ядро, бомбардируя его нейтронами из бериллиевой мишени, требовалось энергии больше, чем высвобождала смерть атома при первичном делении. Для того чтобы выходная мощность системы превышала потребляемую мощность в полезной пропорции, необходимо было, чтобы каждый атом, расщепленный нейтроном из бериллиевой мишени, в свою очередь вызывал расщепление еще нескольких.

И в равной степени было необходимо, чтобы эта цепная реакция постоянно имела тенденцию к затуханию. Она не должна усиливаться, иначе вся масса урана взорвется – за столь малый промежуток времени, что его невозможно измерить никаким способом.

Да и некому будет измерять.

Дежурные инженеры-атомщики, работавшие с бомбой, контролировали эту реакцию с помощью «триггеров» – слово, под которым подразумевались линейный резонансный ускоритель, бериллиевая мишень, контрольные приборы, распределительные щиты и источники питания. Иначе говоря, инженеры могли варьировать интенсивность бомбардировки бериллиевой мишени, чтобы увеличить или уменьшить выходную мощность установки. Приборы показывали, что внутренняя реакция затухает – или, точнее, что затухала мгновение назад. Люди не могли знать, что на самом деле происходит внутри бомбы сейчас, потому что скорость элементарных частиц слишком велика, а временны`е интервалы слишком малы. Инженеры походили на птиц, летающих хвостами вперед: они видели, откуда прилетели, но не ведали, куда летят.

И тем не менее инженер, и только он один, должен был обеспечивать высокую производительность бомбы и одновременно следить за тем, чтобы цепная реакция не достигла критического уровня и не переросла в массовый взрыв.

Эта задача была за гранью возможного. Инженер не мог быть уверен и никогда не был до конца уверен, что все идет хорошо.

Он мог использовать в работе все навыки и знания, полученные благодаря самому современному техническому образованию, он мог снизить риск до теоретического минимума, но слепые законы вероятности, которые, по-видимому, господствуют на субатомном уровне реальности, могли в любой момент вытащить из рукава туза и свести на нет всю его игру.

И каждый инженер-атомщик это знал. Он знал, что ставит на карту не только свою жизнь, но и бесчисленные жизни других людей – возможно, жизни всех на этой планете. Никто не знал, какие последствия будут у такого взрыва. Наиболее консервативно настроенные ученые считали, что взрыв реактора не только уничтожит станцию со всем ее персоналом, но заодно поднимет на воздух ближайший многолюдный и весьма оживленный участок родтауна Лос-Анджелес – Оклахома и зашвырнет его миль на сто к северу.

Официальная, более оптимистическая точка зрения, благодаря которой было выдано разрешение на строительство станции, основывалась на математических выкладках, доказывавших, что в начале реакции масса урана сама дезинтегрируется на молекулярном уровне, – таким образом процесс локализуется прежде, чем захватит всю массу и приведет ее к взрыву.

Однако инженеры-атомщики в большинстве своем официальной теории не признавали. Они относились к теоретическим предсказаниям именно так, как те того заслуживали, то есть не доверяли им ни на грош, пока эти теории не были подтверждены экспериментом.

Но, даже придерживаясь официальной версии, каждый атомщик, заступая на дежурство, взваливал на себя ответственность не только за свою жизнь, но и за жизни множества других людей, – сколько их было на самом деле, лучше не думать. Ни один пилот, ни один генерал, ни один хирург никогда еще не нес такого бремени повседневной постоянной ответственности за жизнь других людей, какую взваливали на себя инженеры каждый раз, когда прикасались к регуляторам настройки или считывали показания приборов.

Поэтому инженеры-атомщики должны были обладать не только интеллектом и технической подготовкой, но также иметь соответствующий характер и чувство социальной ответственности. Для этой работы отбирались люди чуткие, которые могли до конца осознать важность доверенного им дела, – другие здесь не годились. Но бремя постоянной ответственности было слишком тяжелым для того, чтобы такие чуткие люди могли нести его неопределенно долгое время.

Они вынуждены были работать в состоянии перманентной психологической неустойчивости. Их профессиональным заболеванием было безумие.

Доктор Каммингс наконец появился, застегивая на ходу пряжки защитной брони, непроницаемой для радиации.

– Что случилось? – спросил он Силарда.

– Пришлось отстранить Харпера.

– Так я и думал. Я его встретил на выходе. Он был зол как черт и так на меня зыркнул…

– Представляю. Он требует немедленного разбора. Поэтому и пришлось послать за вами.

Каммингс хмыкнул. Потом, мотнув головой в сторону инженера, безликой фигуры в броне, спросил:

– Кого мне сегодня опекать?

– Эриксона.

– Ну что ж, неплохо. Квадратные головы не сходят с ума, а, Гас?

Эриксон на мгновение поднял голову, буркнул: «Это уж ваше дело» – и снова погрузился в свои вычисления.

– Похоже, психологи не пользуются здесь особой популярностью? – проговорил Каммингс, снова обращаясь к Силарду. – Ну ладно. Смена принята, сэр.

– Смена сдана, сэр.

Силард прошел через зигзагообразный коридор, ведущий вдоль резервуаров с водой, которые окружали реакторный зал. Оказавшись за пределами этого внешнего щита в раздевалке, он снял свои громоздкие доспехи, бросил их в нишу и поспешил к лифту. Кабина лифта остановилась глубоко внизу – на площадке пневматической подземной дороги. Он отыскал пустую капсулу, сел в нее, закрыл герметическую дверцу, пристегнулся и откинулся на сиденье, приготовившись к ускорению.

Пять минут спустя он уже стучал в дверь кабинета начальника станции, в двадцати милях от реактора.

Собственно, промышленный реактор был выстроен в котловине, среди пустынных холмов аризонского плато. Все, что не являлось необходимым для непосредственного управления реактором, – административные корпуса, телевизионная станция и тому подобное – располагалось далеко за холмами. Здания этих подсобных служб были выстроены из самых прочных материалов, какие только могла создать инженерная мысль. Таким образом, оставалась надежда, что, если день «X»[12] когда-нибудь придет, у обитателей этих зданий будет примерно столько же шансов спастись, сколько у человека, вздумавшего спуститься в бочке по Ниагарскому водопаду.

Силард постучал еще раз. Его встретил секретарь Штейнке. Силард помнил его историю болезни. В прошлом один из самых блестящих молодых инженеров, он вдруг утратил всякую способность к математическим операциям. Типичный случай диссоциативной фуги, но бедняга ничего не мог с собой поделать – он был слишком озабочен своим состоянием, чтобы оставаться на дежурстве. Впрочем, у него хватило силы воли не бросить работу, и он был переквалифицирован для административной службы.

Штейнке проводил Силарда в личный кабинет начальника станции. Харпер был уже там и ответил на его приветствие с ледяной вежливостью. Начальник станции, как всегда приветливый и радушный, показался Силарду усталым, словно круглосуточное напряжение исчерпало его силы.

– Входите, доктор, входите! Садитесь. А теперь расскажите, что там стряслось. Признаться, я удивлен. Я всегда считал Харпера одним из самых надежных инженеров.

– А я и не говорю, что он ненадежен, сэр.

– Значит?

– Он, может быть, вполне здоров, но ваши инструкции не позволяют мне рисковать.

– Совершенно верно.

Начальник станции бросил обеспокоенный взгляд на инженера, сидевшего в напряженной выжидающей позе, потом снова обратился к Силарду:

– Может быть, вы все-таки объясните, что произошло?

Силард тяжело вздохнул:

– Находясь на дежурстве в качестве психолога-наблюдателя реакторного зала, я заметил, что дежурный инженер чем-то озабочен: его реакции показались мне необычно замедленными. Я изучал этот случай в течение нескольких дней, и внеслужебные наблюдения показали, что его рассеянность возрастает. Например, играя в бридж, он неоднократно переспрашивал, какая предложена ставка, – это противоречило его прежней модели поведения.

Были и другие аналогичные признаки. Короче говоря, сегодня в пятнадцать одиннадцать, находясь на дежурстве, я заметил, что Харпер без всякого видимого повода с отсутствующим видом взял гаечный ключ, предназначенный исключительно для клапанов водяных щитов, и приблизился к триггеру. Я отстранил его от дежурства и отослал из реакторного зала.

– Шеф! – воскликнул было Харпер, но тут же взял себя в руки и продолжал уже спокойнее: – Если бы этот знахарь мог отличить гаечный ключ от осциллографа, он бы понял, что я хотел сделать. Ключ лежал не на своем месте. Я это заметил и взял его, чтобы положить в ящик. По дороге я остановился, чтобы проверить показания приборов!

Начальник станции вопросительно посмотрел на Силарда.

– Возможно, это правда, – упрямо произнес психолог. – Будем считать, что это чистая правда, но это не отменяет моего диагноза. Ваше поведение изменилось, ваши поступки непредсказуемы, и я не могу допустить вас к ответственной работе без полного и всестороннего обследования.

Начальник станции Кинг вздохнул и забарабанил пальцами по столу. Потом медленно заговорил, обращаясь к Харперу: