Монтуа стоял на коленях перед распятием в своем кабинете и горячо молился. Его пальцы с такой силой сжимали агатовые четки с кистями, что казанки побелели, точно у покойника. Подавшись всем корпусом вперед и надломив по-птичьи шею, генерал иезуитов единым взором устремился к фигуре Манферратской Девы Марии, что стояла на пьедестале рядом с распятием. Он будто кощунствовал над ее печальным ликом, столь ликующим и дерзким был его ястребиный взгляд.

Мерцающий сумрак, царивший в монастырских стенах, слабо горящие редкие свечи освещали фигуру траурно, зловеще. Скупая мебель: рабочее бюро, тяжелые средневековые лавки, книжные стеллажи в залежах пыльных фолиантов с потемневшими переплетами − еще пуще прорисовывали угрюмость и неуютную холодность этой молельни. От нее неуловимо сквозило ушедшей в века инквизицией, пыточным казематом с испанскими сапогами и воронками для расплавленного свинца, что заливался в рот бесноватым колдунам и ведьмам.

С противоположной стены на согбенного монаха строго взирал портрет Игнатия Лойолы − великого католического стоика, вдохновенного отца-основателя Ордена Иисуса. Можно было даже уловить сходство между Лойолой и Монтуа. Сам генерал отлично знал сие обстоятельство и в тайниках души премного этим гордился, стараясь и в жизни ревниво повторять великого предшественника. Он немилосердно истязал себя молитвой, спал на голом полу, питался ключевой водой и черным, что земля, крестьянским хлебом, и так же, как Игнатий Лойола, шесть раз в сутки стегал себя железной цепью. И наступило время, когда монахи открывали рты и склоняли головы, дивясь Монтуа, как в свое время дивились остервенелому фанатизму Лойолы.

Три большие латинские буквы I. H. S.1 были искусно вышиты золотом на черном поясе молитвенника. Двести восемьдесят лет назад в день праздника Вознесения Пресвятой Марии на вершине Монмартра, в подземелье часовни Святого Дионисия, свершилось посвящение первых иезуитов. И тогда пророческая рука Лойолы начертала на алтаре три эти буквы.

Не было на земле места, куда бы в дальнейшем не протянулась рука священного Ордена. С длинными бородами, в грубых балахонах и кожаных шляпах, они путешествовали по Северу России, в стране льда и ночи. В пестрых халатах китайской аристократии иезуиты были мандаринами − советниками императорской династии в Небесной империи.

Орден Иисуса подвигнул Римскую церковь живее и шире плести свою сеть в Новом Свете. В авангарде оказались преданные последователи, праправнуки легендарного Игнатия Лойолы.

Мир лишь дивился и разводил руками: иезуиты за одно лишь столетие свершили для Ватикана более, нежели прочие монашеские ордена за все времена вместе взятые!

…Истекли долгих три часа. Свечи почти прогорели. Монтуа медленно поднялся с колен, поправил камилавку и, кроя сумрачную пустоту кабинета своим черным торжественным одеянием, направился к безмолвно ждущему креслу. Сел и замер, всматриваясь в бесстрастное лицо своего кумира. И казалось, на бескровных губах бискай-ского святого промелькнуло подобие легкой улыбки, а беззвучный голос протянул сквозняком: «Dies irae2 грядет, сын мой. Готовься! Но будь бдителен… Entre chien et loup…3 Concordia parvae res crescunt, discordia maximae dilabuntur…4 Держись вице короля и помни: дорогу осилит идущий. Credo, credo, credo. Dixi5.

Генерал Монтуа неподвижно восседал в кресле, похожий на огромного грифа. «Да, тяжелые времена настали для нас. Почти вся Вест-Индия не благоволит к Ордену».

Странствующим миссионерам братства отказывали даже в ночлеге. Голодные, завшивленные, сжигаемые палящим солнцем, побитые ветрами и ливнями, страдая от гноящихся язв, подвергаясь опасности, они шли своим путем, презирая награды и почести, полные какой-то непостижимой тайной гордыни. Люди простые и доступные, они были хранителями неистощимого терпения, ибо для каждого из них вечное свершалось ежедневно.

Потухшие глаза генерала вспыхнули студеным огнем, сухая плоть взялась ощущением силы и стальной крепости. С одержимостью идущего на Голгофу он изрек:

− Клянусь всеми небесными святителями: мы заставим мир снять перед нами шляпу. Короли управляют человечеством, а Орден будет управлять королями. Alea jakta est!6 Divide et impera7. Да будет так. Amen.

Тусклые блики свечей скользили по впалым пергамент-ным щекам, вонзившиеся в резные подлокотники персты словно срослись с инкрустированным деревом, губы сомкнулись в бритвенную щель.

Сегодня монах, как и обычно, молился за Dios, Patria, Rey − Бога, Отечество и Короля! Также он исступленно просил Христа вдохнуть силы в брата Лоренсо, сподобить его на свершение задуманного.

Глава 2

Брызнули серебром спесивые аккорды, встрепенулись струны кудрявым гривьем и понеслись в галоп под перестук кастаньет и звонкий голос Терезы.

Где вольный дух живет,

Где танец не умрет,

Где огненные страсти и поныне,

Где солнце не для всех,

Где даже думать − грех,

Где не было свободы и в помине?!

Где воспевают честь,

Где ненавидят лесть,

Где труса нету ни в отце, ни в сыне,

Где льется наша кровь,

Где есть ещё любовь?!

Конечно, ну конечно, в Сан-Мартине!

Пестрые группы мужчин и женщин двигались в танце, дробно выстукивая каблуками, с дерзким вызовом уперев руки в бока, при дружных хористых выкриках. Два ряда образовали живой, сверкающий взглядами коридор. И по этому коридору, где в кофтах дешевого шелка хлюпали груди, где мелькали бесстыжие ляжки, пестрые подвязки и грязные кружева панталон, горящим факелом двигалась она. Черными языками пламени сыпались пряди волос, летели по воздуху, высекая искры. Трепетало, вспыхивая в изломах складок, пурпурное платье; лоснились маслом смуглые плечи. Тереза то отбивала такт кастаньетами, то дарила улыбки беззаботно и пылко, то вдруг гневалась не на шутку, заломив руки и распустив пальцы веером… А ноги, не зная покоя, не прекращали безумного ритма огненного фламенко.

− Madre de Dios! Mira, que Bolito!8 − против воли сорвалось с губ братьев Гонсалес, когда они вместе с господином переступили порог.

«Бог знает, сколько в ней позы, игры, искусственно-сти?… Но маска это или нет − неважно, она само…» −Диего закусил губу. Ее возможно было принять и за игривую девчонку, если б не красота − со знойным запахом плоти, которая, как и грех, всегда вне возраста и вне времени.

На новых гостей никто не обратил внимания, никто не приподнял шляпы, не предложил хлеба и вина, ни-кто… кроме востроглазой хозяйки. Сильвилла с полувзгляда определила, что их дупло, пропахшее чесноком и пивом, осчастливил настоящий идальго. Завидущие глаза враз просчитали, какие пиастры, дублоны9 и кастельяно водились в его кошельке. Толкнув мужа, обо всем позабывшего в этой цветастой кипени, она цыкнула на него и указала пальцем на двери. Старик присел в коленях; его черные глаза стали еще пуще чужими, взятыми в долг; щеки надулись, будто он держал во рту пару куриных яиц. Антонио тут же приосанился, напустив на себя пинту-другую важности, рука браво откинула за плечо по-лосатое серапе, где за широким ремнем был заткнут пугающих размеров хлеборез. Брызгая слюной, он проорал что-то жене и плюхнулся в толчею навстречу важному гостю.

Дон едва заметно кивнул головой слуге, и Мигель занялся поисками свободного стола. Гонсалесы с двух сторон закрыли своими плечами господина, хмуро оглядывая переполненный зал: не надо ли кому вложить ума. А наступающую ночь продолжали стеречь веселье и танцы. Они подгоняли ее, заблудшую и одинокую, к вратам зари бичами агуардьенте и шпорами хохота. И в каждом бое сердец и гитарных струн, в каждом повороте голов и ударе каблука был свой потаенный мир: оскома страданий и неразделенный груз любовных мук, вкус голода на обветренных губах и соль жажды, горечь обид и побеги надежды, умоляющий крик и бесстыжие стоны любви…

Тереза теперь танцевала румбу, раскачивая бедрами, и грудь ее колыхалась как волны. Голос звучал свежо и стра-стно:

Хочу быть вольной чайкой в небесах,

Хочу летать в просторе над волною!

А в клетке чайка гибнет на глазах,

Пусть будет клетка даже золотою!

Грянул дружный выкрик, и сотня каблуков единым грохотом сотрясла пол.

Тереза, слегка опьяневшая и возбужденная, под треск кастаньет и маракасов проигрыша прошла туда-сюда, презрительно стряхивая оголенными плечами мужские взгляды. Сеньорита подхватила пышный подол и, сверкнув глазами, в два счета запрыгнула на стол. Кружки с бутылками полетели из-под ее туфель, а голос вновь зазвучал среди вина и дыма:

Когда алмазы звезд блестят во тьме,

Когда пришла прохлада,

Когда уснули чайки на волне,

О, как мне верить надо:

Что сердце друга в тишине ночной

В груди, как птица раненая, бьется!

Что не найдет его душа покой,

Пока дорога наша не сольется!

− Почтенные гранды! Если я вижу вас с оружием в это время и здесь… Ой, сеньоры, чтоб мне висеть на суку, не желуди вы сюда приехали собирать! − Початок с радостью заключил перчатку майора в свои ладони.− Тысячу извинений и фургон покаяния. Спустите старику Муньосу его слепые глаза и глухие уши. Сильвилла! Прошу любить и жаловать − вот они, Четыре всадника Апокалипсиса! Скорее усади благородных сеньоров и угости их лучшим, что у нас есть!

Жирная холка Сильвиллы мелькнула за пестревшим бутылками и всякой снедью прилавком. Бросая искоса настороженные взгляды на усевшихся у очага путников, она поставила перед ними единственное в доме столовое серебро.

− Божество мое,− проникновенно, так, чтоб слышали гости, обратился Антонио к жене.− Сегодня у нас празд-ник! Нашу скромную обитель облагодетельствовали такие люди!.. А посему,− Початок скорбно закатил глаза,− я приказываю тебе, жена моя, принести из погреба лучшие вина, зажарить четырех каплунов и раздобыть и подать орехового масла с хрустящей мокекой.

Антонио многозначительно посмотрел на сидящих за грубым столом гостей, почесал живот, нависавший тяжелым полушарием, и сказал:

− Не бойся, дорогая, сделай поторжественней лицо, я подсоблю тебе в этом.

Сильвилла фыркнула, привычно, как перед боем, засучивая рукава:

− Ну-ну, уж я представляю, как ты будешь корячиться из погреба с корзиной. Свое брюхо, и то не в силах носить!

− Я помогал бы тебе советом! − ничуть не смутившись, с достоинством парировал он.

− Ладно уж, сиди… и развлекай уважаемых гостей,−как от мухи, отмахнулась жена.

− Ну как она вам, сеньоры? − трактирщик кивнул в сторону уходящего «сокровища».− Правда, мила? Да и башкой варит шустро − моя выучка. Слово даю, сеньоры, ее руки не боятся делать такое, отчего любого мужика…

− Спасибо.− Мигель пожал Початку руку, и на мгновение тому показалось, что сейчас костяшки его пальцев треснут.− Ты расскажешь это нам, когда тебя спросят, амиго.

− Si…10 Si, сеньоры. Само собой… Как скажете…

Слуга дона отпустил болезненно улыбнувшегося толстяка и вместе с другими поднял кружки.

Немного обиженными и крепко налитыми вином глазами Початок оглядел гудящую таверну, очаг, где под тяжелыми вертелами и медными жбанами плясало пламя и по-трескивали дрова.

«…Бог знает, куда уже успела запропаститься чертова девка… Ох, Тереза!.. Нет чтоб помочь матери и отцу, всё только хвостом вертишь…»

Из хмельного раздумья папашу Муньоса вывел окрик Фернандо. Пузан встрепенулся: дон властно манил его пальцем.

Глава 3

− Вот что, приятель,− негромко, вполголоса начал майор, когда тот пугливо опустился рядом на широкую скамью.− Меня зовут дон Диего. Мне нужен толковый возница, карета и лошади… Ну как? Быть может, у тебя есть что-нибудь на примете?

Сердце мексиканца захолонуло от восторга. «Как?! Этот благородный сеньор назвал меня своим «приятелем»?!» −Антонио пытливо, с недоверием поглядел на андалузца. Тот смотрел на него с особым, располагающим вниманием. Подвоха толстяк не чувствовал. Замерев, он прислушивался к частым ударам сердца,− и только догадывался, вернее чувствовал, что разговор этот каким-то боком дол-жен изменить его жизнь.

«Вот черт! − стучало внутри.− Воистину он колдун − эшу. Сказал пару слов, а я уже того, как мед на солнцепеке».

− Может, и есть,− растягивая слова, ответил наконец Муньос и облизнул губы.− Этому дому,− он сделал широкий жест рукой,− двадцать лет! Но клянусь хвостом Пернатого змея11, в нем никогда не говорили о делах с таким грандом, как вы, сеньор.

− Значит, я буду первый. Хочешь пари?

− О чем вы, дон, я поверил вам с двадцать пятого слова…

− Тогда о деле: найдешь возницу-проводника?

Торговец задумчиво почесал свою плешь и ободрал заусеницу:

− Ну взять хоть Хосе Прищепку. Он ко всякой твари разумение имеет… Его даже ослы слушаются − просто лошадиный бог. Я, конечно, не знаю ваших дел и предпочитаю не знать их, сеньор, но хочу предостеречь вас… Не в лучшее время вы приехали, ой, не в лучшее… − толстяк покачал головой и зевнул.− Вот было бы лучше…

− Будет лучше, если ты ответишь на мой вопрос, плут! − усы Диего недобро дрогнули.− Я и так в своем теле таскаю немало свинца, дьявольски устал, а ты мне морочишь голову!

− Простите, сеньор. Я не хотел. У вас от меня, похоже, нос чешется?

− Ты у меня с утра, как шип в сапоге.

− Понял! − Початок проворно царапнул свой сизый баклажан.− Один лишь вопрос… А далеко ли собралась катить ваша милость?

Рукой в перчатке испанец взял торгаша за двойной подбородок.

− Смотри мне в глаза. Веди себя тихо и смирно… Малейшая блажь − и мои люди… Ты понял?

− Да, мой сеньор,− просипел Муньос, робко пытаясь высвободить подбородок из замшевых тисков.

− Вот посмотри,− де Уэльва ткнул в пожелтевшую карту.− Сюда.

Початок присвистнул, покачав головой.

− Ну и ну! Это что ж получается… в саму Калифорнию, что ли?

Дон кивнул.

Муньос поскреб смоляную щетину. В мясистом ухе у него ярко блеснул кастельяно на короткой золотой це-почке.

− А ведь, пожалуй, это дельце будет не по плечу Хосе: старый хрыч по дороге, как пить дать, протянет копыта. Вот если Ансельмо Гусак возьмется…

− Смотри, хитрюга,− майор пригвоздил взглядом толстяка.− Этот человек должен быть честный католик.

− Хм, тогда Фарсало Плюшевый из Тласкалы. В меру смелый и надежный…

− Не пьяница?.. Клянусь честью, обижен никто не будет. Обещаю платить по два пиастра12 в неделю.

Антонио от этих слов едва не поперхнулся. Нос покрылся потом волнения, щека нервно дернулась. «Два пиастра, ведь это же… Это, считай, что шестнадцать реалов… сто сорок четыре кондорина… двести сенсов!»

− Изволите шутить, ваша милость? − сказал Муньос и испугался. Четыре пары глаз дырявили его лицо.

− Запомни, мерзавец! − дон говорил спокойно, но в каждом слове ощущался гнев.− Есть две вещи, по поводу которых дворянин никогда не шутит: честь и месть. Сейчас у меня нет времени, а жаль… Я б занялся твоим воспитанием. Ну, как насчет двух пиастров в неделю?..

− Храни вас Господь! Вы еще спрашиваете! Да за такие сокровища вы, сударь, можете купить всю эту шайку с потрохами и всем ее барахлом.

− О нет, милейший,− Диего весело рассмеялся.− Людей у меня и своих, как видишь, хватает. Мне нужен только один человек, и, я надеюсь, ты уже понял, какой?

− Чума на мою голову! Простите мой болтливый язык, но то, что вы задумали, пахнет могилой!

− Брось пугать,− встрял в разговор Мигель.− У нас в Андалузии на каждом перекрестке ножи и пистолеты… Но все уже давно привыкли к этому и, право, не обращают внимания на бандитов. Разве что когда ссудят им, как нищим, немного деньжат на выпивку и табак.

− И всё же, я думаю, вам будет нелегко найти такого козла. Кому охота совать свою башку в пекло, нынче ведь всюду кровь. Туда только нырни − ого-го… не вынырнешь! Не-ет, сеньоры, клянусь своим домом, никто не отправится с вами за всё золото мира.

− Черт возьми! − андалузец хрустнул новой сигарой.−Скажи, могу ли я надеяться, что мы найдем туда дорогу одни?

− Одни? − мексиканец выпятил нижнюю губу и хмыкнул.− Одни − никогда.

− Вот как?

− Но с моей помощью, возможно, сеньор. Только знающий старожил сможет помочь вам обойти все ловушки. И этот человек − я. Едва увидев вас, я сказал себе: Антонио, рядом с этим господином не страшно и встретить дьявола! Вы не найдете более честного и преданного слугу, сеньор.

− Но и такого же болтуна! Мне нужен стоящий проводник-возница, а не вздорный индюк.

− О, Святая Магдалина! − Початок позеленел от злости, ломая пальцы.− Вы слишком давите на меня. Клянусь громом, я рассержусь, и тогда…

− Вот такой ты мне нужен будешь в пути.

− Так значит… − Антонио вспыхнул радостью,− мы можем пожать руки?

− Руки мы пожмем позже. Если всё будет в порядке. И вот еще, чуть не забыл. Ты умеешь готовить, чтоб мы не протянули с голоду ноги?

− Опять обижаете, сеньор! Спросите Сан-Мартин…

− Смотри,− де Уэльва похлопал Початка по мясистой щеке.− Бывшего стряпчего, что морил нас похлебкой из скорпионов от Веракруса до Мехико, я повесил на гвоздь перед въездом в город… − Он подмигнул ошалевшему трактирщику и весело добавил: − А теперь возьми задаток.

− Нет! Деньги я не возьму. Моя совесть не продается,− Антонио надул щеки.− Она сдается только на время. Ну, давайте обещанные пиастры, сеньор, считайте, что вы уговорили Муньоса.

Разговор за столом оборвался… Четыре жареных, с румяной дымящейся корочкой каплуна в томатном соусе при чесночной подливе опустились на стол; бутылки черного вина замерли вкруг них часовыми… Но не это заняло внимание путников, а та, кто принесла это королевское кушанье. Им всем улыбалась Терези. Де Уэльва куснул ус. Грудь прекрасной дикарки сводила с ума. Чуть прикрытая лифом скромного платья, она покоилась в корсете, как два темномедовых плода в роге изобилия.

Глава 4

В трех лигах от Мехико, много западнее последней городской заставы пылили двадцать монахов-иезуитов, все при оружии, верхами. Возглавлял их брат Лоренсо, в серд-це которого был вырубленный молитвой гранитный крест великой миссии братства. Ему не ведома была палитра эмоций, он не знал ни жалости, ни милосердия. В нем жила одна-единственная идея: справедливость − удел Господа Бога. Он знает, кому давать свое благословение. И душа его, как рьяно веровал Лоренсо, была дарована Всевышним Ордену Иисуса, в священное братство которого он входил вот уже тридцать лет. «Иезуиты, появившись однажды, остаются навсегда»,− было для него так же незыблемо, как тысячелетний восход небесного светила. «Орден бессмертен, ибо бессмертен».

Слово отца Монтуа являлось законом: «Мадридский гонец не должен добраться до Калифорнии… Что ж, они не доедут. Отныне андалузец − мой зверь. Я − его охотник. И я убью его!»

Они скакали в предзакатной мгле. Заходящее солнце заслоняла монументальная тень Западной Сьерра-Мадре, протянувшейся драконовым гребнем с севера на юг. Извилистая, рябая от избоин дорога, петлявшая меж двумя рядами древних каменных стен, созданных ветром и водой, привела их к старому Южному тракту. Он тянулся в Калифорнию от самого Веракруса, через Мехико и Пачуку, Керетаро, Окотлан13 и далее, за перевал…

Это место Лоренсо избрал не случайно. Потому что тракт был наиболее верным и безопасным, по которому добирались до пресидии старого губернатора де Аргуэлло. Никто в здравом уме не поколесит иной дорогой: вся территория к северу от Мехико, включая Техас, была опалена огнем восстания.

− Стой! − глухо выкрикнул монах и поднял руку. Его широкая ладонь белела в лунном свете.

Сзади лязгнуло оружие. Колонна всадников застыла. Слышно было, как фыркали кони и где-то далеко за лощиной выл волк.

В пятнадцати локтях перед ними точно из земли выросла черная тень и прозвучал голос:

− Помоги себе сам…

− …и Бог поможет тебе,− ответили на пароль.

Из сумрака к стремени предводителя шагнул человек и, поцеловав перстень, тихо сказал:

− Его еще не было, брат…

Лоренсо кивнул головой:

− Так угодно Создателю.− И через паузу добавил: −Остановимся здесь, брат Хосе. Передай всем по цепи: кост-ры не жечь, выставить караулы, и пусть знают: я сдеру шкуру с каждого, кто сомкнет глаза в эту ночь.

Высокие звезды поблескивали на рукоятях их эспадилью14.

− Повинуюсь, брат,− капюшон наклонился и исчез во тьме.

Лоренсо оставался в седле − большой и угрюмый, пуга-ющий мрачным взглядом из-под тяжелых надбровных дуг.

Бивуак разбили у преддверия дикого края, под куполом клубящихся черных туч, где людям было не по себе, откуда открывалась великая равнина на запад, а с краю тракта роковой вехой тянулся голыми ветвями к небу мертвый дуб.

Монах думал о той гиблой стороне, куда его направил могущественный перст генерала и где, возможно, ему суж-дено сгинуть… Он прислушивался к призракам древних ацтеков15, тех, кто пришел в эту страну на тысячи лет ранее испанцев. Их тени и ныне кочевали по забытым тропам, любовались голубыми облаками и слушали скорбный голос ветров в каньонах, потому как даже в Эдеме не отыщешь такого блаженного величия и чуда, как в горах Сьерра-Мадре.

Лоренсо впитывал в себя запахи этой земли, и они ему нравились. Взор его медленно скользил вдоль крутого склона горы, у подножия которой расположился отряд; туда, где в отвесной каменной тверди, стоящей аркой на их пути, зияли степь и тракт, похожий в сей звездный час на жерло Теокальи16. Всюду стелился мглистый туман, источая глухую тоску.

Пустынность сумеречного пейзажа подчеркивала тишина, нарушаемая приглушенным бормотанием монахов да редким звоном подковы о гальку.

Лоренсо собрал поводья и протянул свистящим шепотом:

− Мне нравится это место. Наверно, рай именно такой. Завтра для андалузца я превращу его в ад.

Глава 5

В очаг общего кутежа, туда, где звенела монета, щедро подбрасывались дрова веселья, подносимые в виде запыленных бутылок вина из погреба Муньоса. Мужчины и женщины душили друг друга губами. Поцелуи − слюнявое чмоканье − изгонялись укусами, откровенности − тумаками, а выстрелы пробок грозили перейти в настоящую пальбу, если найдутся такие смельчаки. Однако ни папаша Муньос, ни его супруга покуда «не потели»; они знали: до неприятно-стей в «Золотом початке» еще далеко.

За столом, где разместились слуги майора, на блюдах валялись обглоданные кости птиц вперемежку с рыбьими. Запах жаркого и острых подливок смешивался с более терп-ким ароматом текилы17, плескавшимся в кружках пирующих. Дона Диего за столом не было. Зато на коленях у братьев Гонсалес и Мигеля прохлаждались три девицы: без туфель, накрашенные и навеселе. Они без конца хохотали, срывая поцелуи, кокетливо отбиваясь от шаловливых рук широкоплечей троицы. Но ожидание более основательных альковных ощущений бесило мексиканок. Прикладываясь к кружке, они то и дело перемигивались и переглядывались, по-козьи поводя глазами, в которых так и читалась откровенная страсть, жажда ласк и дублонов.

− Да, милые, мясо у вас подают, как в тюрьме − хо-лодное! − пьяно заметил, ковыряясь в зубах, Фернандо.

− А вы когда прискакали сюда, жеребцы? − оголив жирные смуглые ляжки, хохотнула его подружка. Ее белые крепкие зубы впились в оранжевый пористый бок солнечного апельсина. Салатное платье, что обтягивало ее, буквально трещало по швам; под мышкой и на бедре ткань уже раздырявилась, и в прорехи лезла рваной квашней плоть.

− А то ты не знаешь? − Фернандо поднял кружку.

− Ну, вот поэтому оно и горячее, как у покойника знаешь что?..

Женщины вновь засмеялись, глядя на обескураженного испанца; тот сидел молчаливой скалой, натянув на глаза широкополую шляпу, и… улыбался.

− Вы часто бываете здесь? − Алонсо прижал к себе мексиканку.

− Только когда нам нужны настоящие мужчины…

− Ха, значит, вы сидите с теми, кого хотели.

За столом вновь загоготали, застучали кружки, как вдруг…

− А ну-ка, сладкозадая, подвинься,− Алонсо бесцеремонно смахнул с колен девицу с тугими лоснящимися косами.

Мимо застолья проходила дочь Сильвиллы с подносом снеди. Контур ее грудей отчетливо вырисовывался через ткань. А ее особенная походка заставляла волноваться сильную половину. Ногу она ставила на носок, заученно, но прелестно подтягивая красивые икры.

1 2 3...7 >

На страницу:

Перейти

1 из 7