Сколько ни старайся, как не измудряйся –В царство этой грусти не попасть!Время рушит камень, время сушит рекиВсё когда-то канет в темноту навеки –Страсти, слава, золото и власть…И только в памяти седых сказаний,В памяти легенд или преданий,Время становится певчею птицей –На все голоса мастерицей.Из Туманного Заморья,Из Далёкого ЗаокеаньяПрилетает волшебная птаха,Отрясает крылышки от праха,И начинает сказывать –Слезу со смехом связывать…

Пролог

Давно это было, друзья, так давно, что как будто вчера. Многие земли, народы с тех пор бесследно пропали, съедаемые голодом и холодом.

Где Атлантида? Где Эллада? Где шумеры? Где финикийцы? Где владенья Великого Турка? Где авары со своей великою и грозною державой? Где хазары? Где гунны? Где Великая Степь, над лазурным простором которой звенел наконечник «поющей стрелы» – просил напиться крови человечьей… Где, где?.. Что без толку вопросы гнуть?

«Моря превращаются в континенты, а континенты – в моря».[1]

Ничего не осталось от гордости гор, от глубинной грозы океанов… И не надо смотреть на старинные карты, искать страну с названием Святая Грусть. Хотя была, была страна такая. Была – и сплыла. Давно это случилось, дорогие, так давно, что как будто неправда.

Свято место пусто не бывает, знаем. Там, где жила страна Святая Грусть – нынче поселилось Грешное Веселье. И только в памяти седых легенд ещё звонят, звонят колокола, зовут к заутрене… Народ просыпается, крестится, слышны слова молитвы и слова Священного писания:

– Сердце мудрого в доме печали, сердце глупого в доме веселья.

Часть первая. Приключения в царских палатах

Глава первая. Предчувствие грозы

Святогрустное Царство ещё пребывало в царстве сладкого сна – прошу прощения за тавтологию. Но воздушный румянец уже проступал на востоке. Уже над просторами Святогрустного Царства зацветало весёлое утречко.

И вдруг раздался шепот:

Веселей не придумаешь! Царская печать из-под ружья пропала!

Когда?

Сию минуту!

О Господи! Никто ещё не знает?

Нет.

В небесах просверкнуло, но гром почему-то не грянул.

Царь Грустный I неожиданно проснулся, мучительно постанывая. Ощущение чего-то ужасного промелькнуло в душе, будто всполох от высокой молнии. Приближалась гроза, это ясно. Однако пугало, грозило что-то другое.

«Приснилось? – подумал царь, вставая. – Или я действительно что-то услышал?»

Он подошёл к полураскрытому окну – прохлада кинулась на грудь и сладковато обожгла потную шею. Царь вдохнул полной грудью и, выдыхая, пожевал губами; пахло свежо и вкусно; на мгновенье во рту возникло ощущение разжеванного яблока, но только на мгновенье.

Весна входила в силу – дерзкая, игривая. Травяная зелень поднималась в полный рост. Хмелящие соки, разрывая шкуру, колобродили по деревянным жилам дубовой рощи, издревле стоящей под холмом, на котором широко расселся крепкий статный Святогрустный Кремль. (Тут государь улыбнулся, припоминая каламбурчик Старого Шута: «С утра здесь Кремль, а ночью Дремль!»).

Слепое раздражение заставило его нахмуриться. «Правда что – Дремль, – подумал он, прислушиваясь к Царским Палатам. – Хоть бы где одна собака тявкнула».

Он выглянул в окно. С небес ещё не капало, но сильно пахло спелым дождём и даже ливнем, скопившимся в облаках. Прибрежные поляны и луга мерцали в сизых рассветных сумерках. Новорожденный жар-цветочек, только что проклюнувшийся из-под земли, был похож на маленькую свечку, боязливо трепещущую на ветру – качался на тоненькой папке, помигивал, рассыпая желтоватые блики. По-над рекой вдали виднелись белозубые стены Кремля – точно разгрызали темноту. Золотая луковка блестела на самой большой колокольне, мастерами поднятой выше облаков.

Перекрестившись на колокольню, государь снова посмотрел на огонёк новорожденного жар-цветка.

И вспомнил о чём-то приятном.

И сразу лицо подобрело, морщина растаяла на переносице.

Используя внутренний ход, чтобы охрану зря не беспокоить, он пошёл к царице. Узкий длинный коридор слабо осеняли три магических кристалла в дорогой оправе – своеобразные факелы, горящие «холодным пламенем» и позволяющие не беспокоиться о пожаре. Кристаллы разноцветные – рубиновый, жёлтый и голубой. Как будто радуга распускала свои лепестки над головою царя.

Остановившись около двери, он ощутил в себе волнение любовника, идущего на первое тайное свидание. Сердце его охватило доброе, жаркое чувство к жене… Звали её Августина, но царь перекроил на свой манер: Августина – Грустина – Грустя.

Спальня у Грустины была богатая; перед ней померкла бы и спальня египетской царицы Хатшеспут; и шамаханская царица обзавидовалась бы, глядя на убранство этой просторной спальни.

Тут пахло миром, лавандой и чем-то ещё, чем неизменно пахнет только в присутствии женщины, – и это волновало его мужскую плоть и заставляло мучиться ложным стыдом, точно был он из другого теста по сравнению с другими простыми мужиками. Но «тесто» было ничуть не хуже и не лучше – смертное, грешное.

Царь остановился, чуть не задыхаясь от желания…

Глядел и глядел на молочное, нежное тело царицы, безмятежно, бесстыдно и беспамятно разметавшееся на широкой постели…

В тишине потрескивал фитиль – лампадка теплилась под образами, лицо святого Угодника с немым укором наблюдало за царём. И временами слышался глубокий выдох Грусти, перемежаемый полустонами, бессвязным бормотанием. Нужно было или уходить, или будить, а в таком вот затаённом подглядывании за спящим человеком было что-то неприличное, не царское.

Он постоял, потоптался, не решаясь нарушить покой, сделал шаг по направлению к двери, затем вернулся и, осторожно опускаясь на край постели, руку положил на горячий податливый женский живот. Погладил дрожащей ладонью, подумал: «Как странно! Где-то под моей рукой сейчас теплится новая жизнь, зарождается душа ребёнка, цесаревича. Дай Бог ему добра. И всем нам, Господи!»

Грустя шевельнулась под его рукою, облизнула сухие губы и что-то прошептала, пытаясь улыбнуться. Глаза её на мгновенье «вынырнули» из тёплого сонного омута.

А? Это ты? Что-нибудь…

Ничего, ничего, извини! – Он поцеловал её в висок и ощутил под губами дрожащую тонкую жилку, вздохнул и подумал, как хорошо бы сейчас не уходить, а подвалиться под бел бочок царицы.

Задумавшись, он отправился не внутренним ходом – наружным. За дверью стоял охранник – здоровенный гренадёр с обнаженной синеватой саблей, с выпученными глазами, в которых была готовность броситься в атаку.

Не ожидая увидеть охранника, царь обомлел и отшатнулся от дамасской пугающей стали. И тут же ему сделалось неловко за свою мгновенную растерянность, которую можно было бы принять за трусоватость, хотя от природы царь был смельчаком. Смущённо улыбаясь, он подошёл к охраннику, намереваясь объяснить ему, что это не испуг, а просто…

Но объяснять ничего не пришлось.

Охранник спал с открытыми глазами, бессмысленно глядевшими сквозь государя, и при этом спящий гренадёр не терял своей отличной выправки – головой тянулся к потолку, а рука его до побеления сжимала эфес и чуть-чуть подрагивала от напряжения; и сабля угрожающе подрагивала, окружая себя серебристым сиянием.

«Хорош вояка, нечего сказать, – мрачнея, подумал государь. – Завтра же отправлю в Хренодёрский Полк. Это что такое? Не Кремль, а Дремль какой-то!»

В глазах гренадёра появилась робкая осмысленность, он моргнул два раза и улыбнулся, пожимая плечами и поворачивая голову к царю.

– Виноват, – прошептал он. – Может, вы подумали, что я это… сплю? Дак не извольте сумлеваться, Ваша Светлость! Я – как штык!

Царь засмеялся и, похлопав гренадёра по плечу, пошёл к себе.

В царёвой комнате – в дальнем углу – царил тот беспорядок, который бывает накануне отъезда: многие вещи покинули привычные гнёзда и разлетелись по столам, подоконникам и даже по полу.

Хорошо ли, плохо ли, да только у этого царя был совсем не царский странный комплекс. Он почему-то был уверен, что не может, как следует, управлять страной Святая Грусть. И не может, и не достоин. И потому в нём созревала мысль о побеге. Но царь даже сам себе в этом будущем побеге не признавался. Он думал, что просто в нём зреет очень здравая мысль: поехать, посмотреть, полюбоваться на страну Святая Грусть – увидеть её во всей широте, красоте и величии. Надо, надо! А как же? Весь никто ещё из царей, правивших тут до него, не удосужился посмотреть в глаза того народа, который населяет царство-государство. Замыкаясь за крепкими кремлёвскими стенами, всякий правитель волей-неволей становится небожителем, хотя окружают его далеко не ангелы. Прихлебатели, как правило, крутятся вокруг да около; и всякий норовят лишний раз улыбнуться и лукавое слово сказать, успокоить, что всё, мол, в порядке, что Ваша Светлость правит государством так, как ещё никто и никогда не правил.

А если поехать, спросить у народа?

Вот о чём думал теперь этот царь, остановившись около окна и наблюдая за игрою далёких молний, полосовавших небеса где-то в горах или в Лазурном Заречье.

Глава вторая. Песни и пляски дождя

Молния промчалась, жарко обнимая – от края и до края – великую волшебную страну. Серебристая витиеватая нитка резко порвалась под небом, отражаясь в реках, росах, куполах и озёрах…

Сторожевая башня полыхнула на краю Царь-Города, словно кто-то выстрелил оттуда из оружия, начинённого беззвучным порохом, который совсем недавно изобрели в потаённых царских подвалах. Стальная секира синеватыми бликами рубанула по воздуху, отражая небесный огонь.

– Охран Охраныч! – раскатисто прокричали на башне. – Гроза идёт!

Начальник дворцовой охраны зевнул откуда-то из тёмного далёкого угла. Потянулся, потрескивая косточками да хрящиками.

Весна! – Ответил он, выглядывая из полукруглой бойницы, снаружи поклёванной пулями. – Что ж ты хочешь? Какая весна без Грозы?

Ну, так что? Пропустить? Госпожу Грозу.

Про… о-хо-хо… пропускай!

Так она не одна, с кавалером.

А кто ещё там?

Гром Громолвыч. А кто же?

Ладно, – неохотно согласился начальник дворцовой охраны. – Только пускай он за воротами оставит большую погремушку, а то колокольню опять расколотит, как в прошлом годе…

Весенний тёплый Дождь минутами назад пошёл гулять по царству. Голубоглазый длинноногий парень, он прибежал откуда-то издалека – из Туманного Заморья. Сильными плечами раздвигая тучи-облака, Дождь покатал по небу гремучие шары, похожие на большие орехи, растущие на громадных горних деревьях, – эти орехи потрескивали между ладонями, кололись, крошились… Звонко отряхнув ладони, Дождь забрался на поднебесный чердак и похрустел золотою соломою, которая вдруг превратилась в молнии, играючи летящие на все четыре стороны. Побаловавшись с золотой соломой, Дождь не удержался от лихого озорства: покачал угрюмые вершины, сгоняя с них туманный серый наволок и тревожа одинокого орла, сверкнувшего сердитым алмазным оком в сумерках; улетая, орёл тяжелел под дождевыми крупными каплями, но упрямо не снижался в полёте… Гранитная лавина по сырому склону съехала в ущелье, ломая кустарник и молодые деревья. Шальная молния взлетела в поднебесье и сорвалась оттуда – почти вертикально. Тысячелетний дуб стоял среди пустой долины. Молния воткнулась в тёмную крону. Живое тело дуба сдавленно охнуло. В одно мгновенье сердцевина переполнилась жаром. Треснула кора и пересохли ветки. Дуб раскололся, рассыпая старые желуди, с прошлого года ржавеющие среди старых дубовых лавров… Раздался хохот в небесах. Дождь веселился, бесшабашно сдвинув набекрень белое облако – шляпу свою. Расколошматив вековечный дуб, он поплясал возле огня, погрелся, а потом сырыми босыми ногами затоптал горящие остатки дерева – от пожара, от греха подальше.

И только после этого он перескочил незримую границу великого Святогрустного Царства.

Прошмыгнул к воротам старинного Царь-Города, ногтями постучал по кровлям, как будто проверяя работу кровельщиков. Пощекотал узорные окошки, мелодично посвистел свирелями дворцовых водостоков, подражая мелодиям пастушеских пасторалей… А вслед за этим Гром Громолвович ударил, немилосердно разрушая пастораль. Вороньё слетело с колокольни, раздирая глотки паническими криками и ничего не видя в мокрой темноте.

Одна ворона сдуру стукнулась в окошко царской опочивальни.

«Худая примета!» – мелькнуло в мозгу.

Царь Государьевич, поднявшийся ни свет, ни заря, снова решил маленько отдохнуть, и вот сейчас он с трудом оторвал от подушки голову с помятою прической и такими же помятыми мыслями. По сторонам посмотрел.

Ворона, ударившаяся в окно, успела уже улететь за несколько этих секунд, покуда государь прочухался. «Что за примета? – подумал он. – И почему худая?»

Молния за окнами выбелила небо синевато-светлою мокрою известкой. Царь в это время проморгался. Но ещё не видел ясно и отчётливо.

Горим? – спросил он. – Ты где, Терёшка?

Я здесь…

Горим, что ль?

Нет, Ваша Светлость.

А чего мы делаем?

Гроза, Ваша Светлость. Прогнать?

Царь зевнул, кидая на раскрытый рот мелкие крестики. Сонная слюна протопилась в левом уголке. Он вытер губы. Снова лёг и отмахнулся.

– Гроза? Ну и пускай себе гуляет. Зелёный нефрит мастера положили… Не страшно.

Терентий постоял с глуповато разведёнными руками. Осмотрелся в недоумении. И даже под кровать собрался заглянуть, будто хотел обнаружить непонятный какой-то «зелёный нефрит» или тех мастеров, которые чего-то куда-то подложили.

«Хрен разберешь тут… – Слуга надулся. – Набормочет спросонья, а ты потом ломай башку. Што вот он хотел сказать? Одному только Богу известно. Может быть, ночной горшок надо под кровать положить? Царь намекнул, а я не догадался. Горшок-то – зелёный. Как же это сразу-то я не докумекал?»

Слуга побежал и принёс ночную вазу, расписанную какими-то весёлыми цветочками.

Ты чего суешь мне? – удивился государь. – Ты ещё на голову мне этот горшок надень!

Зачем на голову? – чуть слышно пробормотал слуга. – Добрые люди на задницу его надевають…

Пожилой Терентий иногда позволял себе такие вольности; он был возле царя с самого младенчества его.

Убери, тебе сказано! – Государь нахмурился. – Совсем уже!

А чего «совсем»? Он же зелёный. Велено было подать под кровать.

Да кто тебе это сказал?

Ваша Светлость.

Когда?

А только што… Зелёный, говорите, положить. Ну я и подумал, горшок-то зелёный. Стесняется, думаю, наш государь. А чего стесняться-то? Дело житейское. И на старуху бывает проруха.

Царь неожиданно рассмеялся. И так он вдохновенно потешался – чуть не упал с кровати.

Слуга обиделся. Постоял, пожав плечами, плюнул в горшок и, сутулясь, пошёл в дальнюю свою уютную каморку.

– Работаешь, работаешь не подкладая рук, – проворчал Терентий. – А в ответ насмешки заместо благодарности. Уйду – заплачете, не похуже дождика прольётесь…

Молния бешено билась поблизости. Белым цветом яблони зацветали в саду – молниеносно вяли, осыпая лепестки на ветер. Крупными ранетками в траву слетали градины, щёлкали по каменной стене и жестяному подоконнику. По крыше бегал Тучный Гром – корежил, мял железные полотна, сотрясал хоромину и хрипло похохатывал.

«Давай, давай, – подумал царь, – если делать нечего».

Он отвернулся от окна, поудобнее укладываясь на перине. А Гроза гремела. Гром с ножами и саблями бегал под окошками и в деревьях сада… Они хотели получить солидный выкуп – все другие цари, короли откупались от них, чтобы дворцы не разрушило Грозными Грозами.

И только здесь не уважили почему-то, не боялись.

А дело было в том, что мастера во время строительства заложили под углы дворца зелёные куски нефрита – отвели от жилища смертобойную молнию. Вот почему, засыпая, Царь Грустный I улыбался так беспечно, так блаженно, как могут улыбаться лишь государи.

Глава третья. Бочка мёда с ложкой дёгтя

Кто-то шагал по саду. Пригибался – прятался. Тяжёлая туша давила грязь – брызги летели на цветы, на беломраморные скульптурки, окружающие фонтан.

Темнота поглотила фигуру. И почудился в воздухе слабый запах какой-то нечисти.

Небо затихло, только вдалеке время от времени чуть погромыхивало. Дыры в облаках зашивала Молния сверкающими нитками – длинные стежки ложились до самого горизонта.

От мокрой земли – запах моря. Сизым дымом закурились поляны, точно зарастали неземной травой, пахучей до головокружения. На пригорках посмеивались дождевые потоки, сталкиваясь друг с другом, играя в чехарду и кувыркаясь в темноте оврагов.

Серебряною цепью зазвенел ручей, роняя звенья с крутизны обрыва… На вершине угловатой башни обозначился остроносенький месяц, окутанный шафрановым пухом – стоял куренком на одной ноге, звездную россыпь доклёвывал.

Царские люди за работу взялись.

Шепотки шелестели в саду:

Осторожнее, дерево не поломай.

Не катите бочку на меня.

Смех под сурдинку. И вновь шепотки:

Кому ты нужен? Такую бочку мёду на тебя катить.

Ой, да чтоб…

Тихо, сказано!

Ногу отдавили, окаянные!

Разбудишь царя, так он тебе отдавит кое-что ещё!

Давай сюда, подкатывай.

Отлично. Открывайте.

В саду запахло медом – раскрытые бочки стояли под окнами царской опочивальни. Царь любил медовую грозу, разлитую в весеннем воздухе.

Увесистые капли в тишине долбили – звонко, чётко. Словно кто-то чётки во мгле перебирал… Запах мёда усиливался…

Из-за кремлёвской белозубой стены вскоре послышался дребезжащий звук пчелиного крыла – трудяга потянулась на медовый цветочный дух.

За деревьями тень промелькнула. Мухобойщик-Мухогробщик появился. Не отличил спросонья муху от пчелы. Размахнулся и тогда только сообразил… Но удержаться уже не смог… Удар получился неловкий. Пчела сковырнулась, упала на спинку и зажужжала в лужице – вода подкипала под крылышками. Мухобойщик-Мухогробщик помог ей подняться и улететь.

И снова тихо. Древний этот Кремль всё ещё – Дремль. Царский сад мерцает бриллиантовыми гроздьями и жемчужными ожерельями. Серые тени, как мыши, ползут по земле. Котёнком ручеек в саду мурлычет, крутит хвостом среди каменьев.

Запах меда ширится, пьянит.

И вдруг…

«Да что такое? – Мухобойщик-Мухогробщик поморщился. – Показалось? Нет ли? Надо скорее уходить отсюда, а то ещё скажут, что это я в саду испортил воздух!»

Дождевая капля с ветки соскочила – прямо на нос Мухогробщика. Хотел рукавом утереть, но вспомнил о дворцовых приличиях. Шёлковый платочек достал – подарочек любимой крали, пахнущий дамскими прелестями. После этого платка воздух в саду опять представился медовым.

«Значит, показалось!» – подумал Мухогробщик, успокаиваясь.

Однако время шло и дух какой-то нечисти всё крепче, всё гуще примешивался к чистейшему благоуханию.

У царя появилась тревога во сне. Тупым концом иглы потыкала по сердцу, перевернулась и ужалила горячим острием, будто пчела залетела в раскрытое окно опочивальни.

Отрывая голову от подушки, Царь Государьевич перекрестился на животрепещущее золото огня – лампадка освещала иконостас в углу. На паркете шевелились тени. Рогатый месяц в тучах за окошком скалился – белые зазубрины точили крону яблони. Хрустели ветки в сырости, в туманах сада. А временами кто-то из темноты сыто похрюкивал.

В небольшой караульной избе потрескивает камелёк, оранжевые блики бегают по стенам, потолку. Вода закипает в серебристой посудине.

Кто-то постоял возле окна, посмотрел на камелёк, покосился на лестницу – возле стены. Перекладина скрипнула и чуть не обломилась под копытом – на тёмной ступеньке лестницы проступила белёсая чёрточка.

Забравшись наверх, этот самый «Кто-то» насыпал в трубу сатанинского порошка. И через несколько мгновений чёрное облако рвануло наружу, распирая жестяное жерло, сверху которого находился дымник, увенчанный узорным жестяным петухом.

Мертвечиной завоняло из трубы. «Кто-то» постоял, понюхал, довольно похрюкивая. И вдруг увидел петуха. И так перепугался почему-то – едва не рухнул с крыши. Обхватив трубу передними копытами, «Кто-то» сильно зажмурил поросячьи глазки – думал, что петух закукарекает.

Но петух помалкивал, сверкая дождевыми каплями на железной голове – словно живые глаза там сердито помигивали.

Успокоившись, «Кто-то» осмелел и протянул копыто – сдёрнул жестяного петуха. Башку ему скрутил, остервенело скомкал всю фигурку и забросил куда подальше – в тёмные кусты.

Этот проклятый петух помешал, и работа на крыше осталась неоконченной. «Кто-то» напрочь забыл, что в кармане есть ещё порошок. И это спасло двух людей, находящихся в караульной избе.

Там начались удивительные превращения.

Вдруг большой усатый таракан появился – пришёл на огонёк камелька. Деловито и нахально таракан поднялся по высокой дубовой ножке, потыкал усами по краю стола, забрался на широкую поверхность, поцарапанную и порубленную кинжалами, пиками. Пахло вкусно, только пусто было. Две-три скудные крошки остались от солдатского ужина. Зато впереди заблестела капля вина – целое пьяное озеро. Таракан хлебнул винца и ошалел. Приподнимаясь на задних лапках, он стал кренделя выделывать на середине столешницы, такие ловкие, такие шустрые, будто раньше он с бродячим цирком страну обошел. Но и это ещё не все. Таракан вдруг начал разговаривать, паясничать и даже песню попытался затянуть. И, в конце концов, разбудил начальника дворцовой охраны. А этого не надо было делать. «Кто-то» не хотел, чтоб так случилось. Но всего нельзя предусмотреть.

– Охра! – закричал Таракан, потешаясь. – Смотри в оба! Смотри в оба, кривоглазая бестия!

Сатанинский порошок, насыпанный в трубу, распространял по караульной избе голубоватый и зеленоватый ядовитый дымок.

Начальник дворцовой охраны уже задыхался… И вдруг – этот голос дошёл до сознания… Начальник содрогнулся. Выпрямил багровый бычиный загривок, надломленный одурью.

Встал. Пошатнулся. В ухе почесал. Двери в соседнюю комнату были закрыты – там находился дежурный солдат. А здесь – никого, тишина.

– Кто сказал «смотри в оба»? – пробормотал начальник, потягиваясь.

Укрываясь за пустой бутылкой, таракан опять хлебнул винца и закричал:

– Смотри в оба, это я тебе, царь, говорю!

«О Господи! Не может быть! – Одноглазый Охран Охранович зевнул и, разминая кости, прошёлся по караульной избе. – Что за чертовщина? Мне в оба смотреть даже царь не прикажет!»

За перевалами живёт воинственное племя – дурохамцы. Точней сказать, два племени – Дураки и Хамы. Давно уже они между собою породнились, но всё равно воюют внутри своих земель, а иногда походами идут на приступы соседних владений. И, конечно, эти дурохамцы не могли не позарится на чудную страну Святая Грусть – кусок больно лакомый.

Правый глаз Охрана Охрановича в бою остался – за правое дело сбежал со щеки. Уцелевшее сиротливое око было похоже на прохладный камень «тигровый глаз» и придавало облику старого воина нечто тигриное, пугающее, хотя по характеру он – мягче воска бывает. Только дурохамцам поблажки не даёт.

Для краткости Охран Охранович зовётся – Охра. Усатое скуластое лицо, задубелое в походах и сражениях, кожа цвета жжёной охры – подтверждение прозвищу.

Надо сказать, что Охра очень ревниво относился к тем, у кого усы длинней, чем у него. «Усы и борода – кто бы что ни говорил – одно из главных мужских достоинств!» В этом Охра был убеждён. И потому сейчас, заметив таракана, Охра не на шутку осерчал.

«Прусаков… усаков развелось тут!» – подумал он, доставая из-за пояса кремнёвый пистолет, заряженный бездымным и беззвучным порохом; секретное изобретение для охраны.

Раздался тихий сухой щёлчок и Таракан упал, сраженный меткой пулей – остатки усов разлетелись по-над столом. В тёмном бревне обозначилась круглая светлая дырка – от пули.

Спрятав оружие, Охран Охранович вздохнул:

– И за что только наш Мухогробщик получает огромное жалованье? Давно пора бездельника уволить. – Он помолчал, принюхиваясь. – Что за чертовщина? Кто испортил воздух в караулке? Эй ты, служивый!..

Начальник пинком распахнул дверь в соседнюю комнату.

Солдата звали Ростислав (Ростиславненький, мама звала). Вытягиваясь во фронт, служивый отчеканил:

Никак нет-с!

Охран Охранович побагровел.

Что ты хочешь сказать?

Я молчу-с!

Нет, ты хочешь сказать, что это я испортил…

Никак нет-с!

Ну, хватит. Заладил… – Начальник поморщился. – А что это за дым у камелька?

В трубу что-то насыпалось и это… пахнет. Я даже двери приоткрыл. Пусть проветрится, думаю.

Твоё дело не думать, а исполнять.

Так точно! Что изволите?